Август в лесу. Еще пригревает полуденное солнце. В низинах и по гребням далеких гор пожелтели кустарники.

Но лес еще полон ягод.

Людей здесь нет — год, другой, третий ни один охотник не приходил в долину к ручью. Им незачем сюда идти. Большая река течет много сотен километров южнее. Там, у реки, много зверя, а лес выше и крепче; там можно пробраться к жилью, долгие дни плывя на долбленой лодке между скал и камней. Здесь же лес очень стар и заброшен. Пожалуй, это самое дикое место в этом краю. Здесь не слышно пения птиц. Стоит тишина, совсем неживая тишина. Еловый лес так глух и завален древесной падалью, что птицы не вьют в нем гнезда. А он идет от самого перевала. Нет и медведей. После пожара, пять лет тому назад, они ушли в горы — никто не встречал их больше у долины красных рябин.

Берега ручья не измяты ничьим прикосновением. В пустынном безмолвии падает его мелодичное журчание. Иногда ветки наклонившихся или павших деревьев, противясь течению, производят неумолкаемый и невнятный ропот. Водяных птиц не видно: они не селятся на воде, когда она слишком уединяется в лесную глушь. Непроходимыми зарослями нависают над холодком русла кроны ольхи и березы, а вся долина осыпана огненными чащами рябин.

Уже отцвели пышные незабудки, поредела трава, пожелтел сонный аир. Исчезли голубые стрекозы. Солнце совсем усталое и еле пробивает мрак деревьев. Но долина — как яркий флаг среди темных, иззубривших все небо, лесов.

Там есть жизнь: рябчики с утра сидят над ручьем и слушают тихий звон воды. Это красиво. А с гор в ночь на пятнадцатое августа сюда спустилась старая рысь.

Рысь охотилась. В этот год было чрезвычайно много ягод, глухариные выводки давали ей отличную пищу. Но птицы с каждым днем становились умнее и осторожнее, и не так-то легко было схватить их на земле. Тем более кончалась линька — время, когда старики меняют перо, забираются в крепи валежника, неохотно отрываются от земли.

Рысь с воздуха чуяла запахи и следы. Бесшумно кралась она по земле, в один мах взлетала к неприступным вершинам, сторожась кошкой, ждала и ловила каждый звук. В этот день она дремала, забившись под груду еловых колод, в темном завале лесной чащи.

Зверь выходил на охоту в сумерки. Едва догорала быстрая таежная заря, едва потухали яркие краски долин, — в лесах тайная начиналась жизнь. В августе каждый звук был на счету, тайга куталась в сырой неподвижный туман. Иногда, далеко разнося гул, падало умершее дерево или на горах обрывался камень, — еще настороженнее вытягивались сучья и мохнатые стволы, и спрятанные уши, затаясь, ждали. Но ничего нельзя было услышать в мертвом молчании непроходимых и неведомых пространств. В тайге никто не знал ни расстояния, ни времени. Звери и птицы знали лишь солнце, смену дней и ночей, круг осени и зимы, весны и лета. И ночь тайги несла пищу одним и гибель другим.

Рысь знала тайгу на много ночей пути. К осени она всегда спускалась в долины, к речкам и ручьям: сюда приходили козлы и лоси, здесь жили рябчики. Она знала один закон жизни: есть, чтобы жить, и жить, чтобы есть. И рысь охотилась.

После весенних токов самка рябчика положила десять яиц, и. в мае десять молодых, круглых, как голуби, шумно взлетели от земли. Никто не учил их этому. Но самка тонко-тонко свистнула, раздался оглушительный шум, и все десять, едва успев сменить первый пух, вдруг сами по себе затрепетали за ней, затрещали крыльями и расселись по елкам, крепко прижавшись к сучкам.

Белое солнце поднялось из-за гор, чернели леса, проплывали пушистые облака. Самый бойкий и смелый взлетел выше всех и открыл широкий необъятный мир. Повсюду, до гор горизонта, в глубоких хвойных потемках мрачнели лесные дебри. Великий мир открывался для крыльев — легкое небо, край света, пустыня лесов. Но петушок еще теснее прижался к еловой лапке и зажмурил глаза: его древний инстинкт опасался открытого, он навсегда врос мохнатыми ножками в потаенные мраки чащи. И он не летел.

Потом самка тревожно свистнула. Все десять вытянулись, все десять с красными бровками наклонили темные хохолки вниз. Никто не сумел бы отыскать их глазом, в рябинах и крапинах, с плотно прижатыми крыльями — так слились они с зеленью хвои и листьев.

Они смотрели и слушали. Было совершенно тихо, вдали позванивал знакомый ручей. Потом самка шумно перепорхнула к воде, все десять захлопали и затрещали в деревьях, — это походило на очень отдаленный скатившийся гром. Так мать приучала детей к возможной опасности. Она внушала взлетать и прятаться и всегда смотреть вниз.

Выводок взматерел так быстро, что ко времени ягод, к самому сладкому и счастливому времени солнца и леса, молодые совсем сравнялись со взрослыми. Их уже осталось девять. Одну съела ласка на заре, вечером, но гибели ее никто не заметил. Самка все реже и реже заботилась о своих детях. Они расходились уже далеко друг от друга, и каждый думал только о себе.

Наступили дни жаркого лета. Леса стали сухими. Цветы умирали, начали опустошаться и вянуть травы. Пришло время ягод, когда утром птицы выходят пастись, — время черники и ярких брусничных зарослей. Затем пролетели грозы и ливни. Тайга ходила ходуном, скрипела, шумела океанским прибоем. За эти дни много старых деревьев упало на землю. В одну ночь ветер бушевал с такой силой, что деревья падали с громом пушечных выстрелов. Рушились ливни — и тогда ручей пенился и бурлил. Ночью еще страшнее ревела и грохотала тайга. Казалось, как волны, катились леса, грозя сокрушить на своем пути горы и скалы. Но рябчики забивались среди корней и сучьев, защищенные от воды и ветра. За время бурь и дождей еще трое погибли от мелких таежных зверьков. Шесть из них встретили август, тихий месяц, когда даже солнце начинает клонить ко сну. И в августе, в одну из ночей, они узнали, что в долину пришла рысь.

Весь день после полудня они дремали, слушая звон ручья. Никто не может сказать, что привлекало их в этих мелодичных звуках. Но музыка ручья притягивала все их внимание. Птицы часами слушали водяные рассказы: ручей бился о камни и неумолкаемо звенел о своей лесной жизни — он спешил к южным рекам. А тайга молчала, как всегда. Рябины стали совсем красными — об этом говорил ручей. В дни красных рябин он звенел совсем прозрачно. Близка осень, пауки полетели на своих паутинах, пора странствовать. Небо манило в бездонный голубой свет.

Птицы любили чистить перья и купаться в сухой пыли. Иногда они вырывали ямки среди скользкой рыжей хвои. Это происходило в жаркие дни. Они были еще вместе, хотя летали уже попарно. Самый бойкий петушок знал все законы лесов не хуже старой самки. Несколько раз он первым предупреждал об опасности. Но он не бывал дальше трех поворотов ручья и опушки ельника, где в июле они паслись среди земляничных садов и где — чуть пробежать между елок — очень много черничных кустов, утром полных холодной росы. За третьим поворотом ручья уходил неведомый мир.

Ночью птицы забились под шатер старой ели. Упавшие стволы и сгнившие пни, серые листья, хвойные иглы — все быстро исчезло под мраком. Над лесом светили звезды. Наступила последняя ночь крохотной лесной семьи.

Рысь пришла прошлой ночью сытая. На перевале она съела старого глухаря и весь день пролежала в логове. Три поворота ручья увидели ее в сумерки: она вышла на водопой. Зверь шел деревьями, по бурелому, — старый самец, пепельно-голубой, с рыжеватыми отметинами у брюха. Приподнятые страшные уши его были лучшими ушами тайги. Напившись, облизнувши острые, как иглы, клыки, зверь молнией перебросил туловище через ручей, его пушистая голубая тень мягко провалилась в темноту.

Шли часы. Звезды переливались и мерцали в небе. На земле копошились мыши. Медленно увядали листья и травы. Зверь слушал. На ручей вышла выдра — от нее всплеснулась вода. Где-то у гор глухо упало дерево. Сова бесшумно скользнула у леса, ринулась вниз и, взметнув крыльями, остановившись на миг, пропала в кустах. Глаза зверя, не дрогнув, вспыхнули зеленоватым огнем. К полночи он обошел верховья ручья и съел белку. И тут же учуял горьковатый и теплый запах птичьих следов.

Два часа он бесшумно крался, выжидал, выслеживал в чистейшей тишине, где стук птичьего сердца слышит каждый сучок. Рябчики были здесь перед вечером. Потом зверь учуял живое содрогание их тел; припав к земле, он потянул воздух с теплотой сладкой, горячей крови. Два раза самке почудилась опасность. Два раза она поднимала голову и слушала. Зверь лежал уже близко, — птицы не имеют чутья. Нет, все было мирно, лишь ручей переливал свою жизнь без конца. Все спит в мире — тихо, тихо бормотала вода. Потом прянуло страшным полетом мягкое туловище, вспыхнули зеленые угли глаз, затрепетало и забилось на земле, и тонкий свист пролетел в лесу с треском и разлетом крыльев. Все дальше и дальше — и стихло.

Утро встало над лесом поздно, умываясь в туманах. Долина дымилась. Утром рябины были краснее самой багровой и холодной зари.

Выводок уже не собирался вместе. Сначала молодые пробовали свистеть, но старой самки никогда больше не видели в долине. И вскоре без матери от молодых осталось только четверо. Ночи все удлинялись, опасность неизменно приходила с темнотой. Иногда птицы погибали днем. Самый старший и бойкий — у него под горлом отчетливо выступило темное пятно, а брови с каждым днем окрашивались, как рябины, — он дважды видел рысь засветло и дважды взлетал, чуя страшный прыжок и трепет раздавленных рядом крыльев. И все реже он слышал ответ на свой осторожный призывный свист. И он больше никого не звал.

Здесь такая тишина и покой, что порою становится жутко. Лето ушло, ночи темны, и гудит ветер, приносящий с гор тяжелые и холодные тучи. Утром листья кружатся в сером воздухе. У трех поворотов ручья множество спелых рябиновых ягод. В ясные морозные дни они горят в синем пространстве, где неустанно зовет даль. Но здесь некому спешить и нечего вспоминать. Если бы птицы имели память, они давно перелетели бы в другие места.

Рысь ушла за лосями далеко в тайгу. Сюда она приходит ранней осенью.

Сегодня утром в долине почти не осталось листьев. Совсем пусто и голо, каждая веточка четко выделяется среди других. Солнце поднялось утомленное, и долго стоял белый заморозок. Какая тишина! Лишь изредка в лесу раздается длинный тонкий свист, за ним еще такой же, и маленькое коленцо бойко завершает звук. Это звучит; тюи-и-и-ить, тюи-и-и-ить, тью-ть-ить. Это значит: "Скорей беги и лети, я тебя жду!" Никто не отвечает. Затем в чаще осинника вспархивает глухой шум и на голой рябине, обвешанной тяжелыми красными кистями, круглая птица с темным хохолком на голове вытягивает шею.

Скоро тайгу закроет белым покоем и смертью. Это — последний рябчик из семейства, жившего на трех поворотах ручья, — птица, не знающая тоски одиночества. Она не знает тоски по пространствам, у нее нет памяти, ей все равно, что скоро, очень скоро пойдет снег.