Охотники часто любят хвастать своими собаками и превозносить их качества: это тоже род косвенного самовосхваления. Но несомненно то, что между собаками, как между людьми, попадаются умницы и глупыши, даровитости и бездарности, и попадаются даже гении, даже оригиналы, [Весной 1871-го года я видел в Лондоне, в одном цирке, собаку, которая исполняла роль "клоуна", паяца; она обладала несомненным комическим юмором. (Прим. автора)], а разнообразие их способностей "физических и умственных", нрава, темперамента — не уступит разнообразию, замечаемому в людской породе.
Можно сказать — и без особенной натяжки, — что от долгого, за исторические времена восходящего сожительства собаки с человеком, она заразилась им — в хорошем и в дурном смысле слова: ее собственный нормальный строй несомненно нарушен и изменен, — как нарушена и изменена самая ее внешность. Собака стала болезненнее, нервознее, ее годы сократились; но она стала интеллигентнее, впечатлительнее и сообразительнее; ее кругозор расширился.
Но довольно философствовать: обращаюсь к фактам.
У меня, как у всякого "завзятого" охотника, перебывало много собак, дурных, хороших и отличных — попалась даже одна, положительно сумасшедшая, которая и кончила жизнь свою, выпрыгнув в слуховое окно сушильни, с четвертого этажа бумажной фабрики; но лучший без всякого сомнения пес, которым я когда-либо обладал, был длинношерстый, черный с желтыми подпалинами кобель, по кличке "Пэгаз", купленный мной в окрестностях Карлсруэ у охотника-сторожа (Jadhuter) за сто двадцать гульденов — около восьмидесяти рублей серебром. Мне несколько раз — впоследствии времени — предлагали за нее тысячу франков. Пэгаз (он жив еще до сих пор, хотя в начале нынешнего года почти внезапно потерял чутье, оглох, окривел и совершенно опустился) — Пэгаз — крупный пес с волнистой шерстью, с удивительно красивой, громадной головой, большими карими глазами и необычайно умной и гордой физиономией.
Породы он не совсем чистой: он являет смесь английского сеттера и овчарной немецкой собаки: хвост у него толст, передние лапы слишком мясисты, задние несколько жидки. Силой он обладал замечательной и был драчун величайший: на его совести, наверно, лежит несколько собачьих душ. О кошках я уже не упоминаю.
Начну с его недостатков на охоте: их немного, и перечесть их недолго. Он боялся жары — и когда не было близко воды, подвергался тому состоянию, когда говорят о собаке, что она "зарьяла"; он был также несколько тяжел и медлителен в поиске; но так как чутье у него было баснословное — я ничего подобного никогда не встречал и не видывал, — то он все-таки находил дичь скорее и чаще, чем всякая другая собака. Стойка его приводила в изумление — и никогда — никогда! он не врал. "Коли Пэгаз стоит — значит, есть дичь" — было общепринятой аксиомой между всеми нашими товарищами по охоте.
Ни за зайцами, ни за какой другой дичью он не гонял ни шагу; но, не получив правильного, строгого, английского воспитанья, он, вслед за выстрелом, не выжидая приказания, бросался поднимать убитую дичь — недостаток важный! Он по полету птицы тотчас узнавал, что она подранена, — и если, посмотрев ей вслед, отправлялся за нею, подняв особенным манером голову, — то это служило верным знаком, что он ее сыщет и