Kогда я начну ворошить свои детские воспоминания, то особенно ярко, вспышками молнии, возникают в воображении картины охоты.
Почему я не пристрастился к рыбной ловле? Еще ребенком, едва научившись плавать, я в компании деревенских мальчишек, подставляя голую спину палящему летнему солнцу, взбирался с удочкой на ледорезы у моста через нашу неширокую, но полноводную речушку, ловить пескарей. Потом мы дружной гурьбой бежали на выгон жарить пескарей в "поташе", как у нас, в Пензенской губернии, называли дымный костер, разожженный из сухого навоза. Огонь в таких "поташах" чуть теплится, зато они дают много жаркого пепла, и ни в чем лучше не испечешь яйцо, картошку или рыбу.
Запеченные свежие пескари были необыкновенно хороши на вкус, особенно если их присыплешь немного солью. Впоследствии никакая дичь, которую я приносил с охоты, не могла сравниться с ними по вкусу, должно быть, потому, что я уже не был ребенком и не бегал босиком за околицу родного села...
Но я рос слишком подвижным, чтобы рыбная ловля могла меня захватить серьезно.
Раньше, чем на ружейную охоту, мой дядя, фельдшер, брал меня с собой на ловлю перепелов сетью. Заманчиво было под завистливыми взглядами приятелей-ребятишек тащить на плече свернутую жгутом сеть, а придя в поле и раскинув ее легким прозрачным пологом поверх золотистых колосьев, терпеливо сидеть, затаившись в густой ржи, при закате солнца, когда из села долетает успокоительный гомон пригоняемого стада, где-то мягко тарахтят запоздавшие телеги, над ухом тончайше зудят неотвязные комары, а в хлебах перепела неустанно выбивают свое энергичное: "Подь-полоть! Подь-полоть!"
В глубоком синем небе ни облачка, в воздухе ни ветерка, ни пылинки. Шея, руки, лицо набухли от комариных укусов, но до комаров ли тут!..
Перепелиный "бой" слышен по вечерам в селе, даже днем ветер доносит его с поля урывками. Но здесь я различаю другое перепелиное "колено": придыхательное, шепчущее, страдающее "вау-вау"! По явственности звука я слышу, что самец приближается к нам, и будто вижу, как он, вытянув шейку, то останавливается, прислушиваясь, то живо перебегает по комьям пашни между высокими стеблями ржи, спеша на тихий, нежный голос самочки, которым дядя, постукивая пальцем по каучуковой дудочке-манку, подзывает его: "тю-тю! тютю!" Вот ближе, ближе и все страстней раздается перепелиный крик, и вот он звучит под сетью... По знаку дяди мы с ним вскакиваем на ноги и обегаем сеть кругом, вспугивая короткокрылую, сбитую в крепкий серый кулачок птичку. Перепел улетает из-под сети, но неудача лишь распаляет меня. Сумерки густеют. Заря гаснет. С лугов начинает потягивать прохладой. над лесом поднимается багровое зарево от восходящей луны, а я все умоляю дядю "посидеть еще": перепела продолжают стучать. Много позже я понял, что на охоте самый момент добывания, момент выстрела, всегда мимолетен, а львиную долю времени отнимают всякие подготовительные действия — сборы, ночевки, поиски или подкарауливание, изнуряющая ходьба; охотника "допекают" жара, холод или проливной дождь, а то еще потертые неисправной обувью ноги и прочее, и прочее. Верный способ предубедить непосвященного человека против охоты — обрисовать ему с фотографической полнотой все эти мытарства. Что за удовольствие! — воскликнет он, и его на охоту не затянешь — Лучше я без ружья прогуляюсь!" Лишь для нас эти "мученья" полны прелестью ожидания удачи, прелестью наслаждения природой. Мальчишкой я гак не рассуждал, но сердце за меня рассуждало и доказывало, что я охотник. Не поручусь, стал ли бы я охотником, если бы при первых выстрелах по дичи мне пришлось добивать подранков: до сих это мне дается ценой острой жалости и содрогания. Но дядина берданка, которая меня едва не перевешивала своей тяжестью, когда я, двенадцатилетний мальчишка, прикладывал ее к плечу, била достаточно резко.
Она была но заказу изготовлена из винтовки. Ствол высверлили под шестнадцатый калибр. Получив долгожданную почтовую посылку из города, дядя разложил на столе все части ружья. Надо протереть их перед сборкой. Я глядел во все глаза. До того я видел только шомпольную двустволку, стрелявшую без патронов, из которой, получив позволение, однажды выпалил в старый негодный улей на заброшенном пчельнике. Помню, перед выстрелом, положив ружье стволами на пенек, я малодушно зажмурился и даже слегка отвернулся, отчего мне очень сильно отдало в плечо, и я было горестно решил, что вряд ли сумею охотиться.
Я пристрастился бродить по пятам за дядей вдоль болота, которое раньше лишь издали различал на широком лугу по темно-синей полоске камыша или по белесой ниточке тумана. К селу примыкал большой и крупный лес, но он принадлежал помещику, в нем лесники даже у ребятишек и баб отнимали собранные грибы и ягоды, а у охотника могли отнять ружье.
Бежать со всех ног по мокроватому лугу за упавшим от выстрела чибисом или куликом (дядя охотился без собаки), а при удаче — и уткой для меня было праздничным удовольствием. Иногда дядя отдавал мне ружье и разрешал поохотиться на его глазах. "Вытоптав" однажды неуклюжего в полете коростеля из густой травы у железнодорожного полотна, я выстрелил, отпустив птицу шагов на десять. Не знаю, как я попал в нее, ибо, стреляя, зажмурился, но "дергун" кувыркнулся в траву убитый.
Меня стали отпускать на охоту одного. Щедро усеял я луг и болото дробью четвертого номера, салютуя утиным стаям из такой несусветной дали, из какой палят лишь некоторые городские охотники, сосl