1. Конец марта и начало апреля

Зима проходит, солнце греет уже сильно, снег тает, наста уже нет, кое-где показались проталинки, на косогорах на солнечной стороне, по черной земле тихо и без всякого звука, но непрерывно, целый день и целую ночь бежит тонкими струйками чистая, как слеза, вода, разве только к утру мороз прихватит, и на соломенных крышах, с которых уже давно снег сошел, образуются темно-желтые сосульки. Воробьи уже чирикают по-весеннему, то вдруг бросаясь с сухой крыши на мокрую и грязную улицу, то вдруг обсыпая голые ветви ракиты, которая стоит, как будто ничего не чувствует — даже и приближения весны.

Вообще ракита среди деревни на улице или около колодца — какое-то бесчувственное, терпеливое, грустно-унылое дерево; ствол его, не выше крестьянской избы, кончается какой-то уродливой шишкой, из которой пучками лезут тонкие сучья; на них растут тоже тонкие, тонкие листья; все это образует что-то вроде шапки, которая первая теряет листья осенью, зато первая и зеленеет весною. Но зелень этого бедного дерева как-то не веселит; все лето оно покрыто пылью, пройдет дождь, ракита сейчас высохнет, листья ее не играют на солнце тем веселым блеском, которым после дождя щеголяют листья других деревьев: пробежит ветерок, — листья ракиты не шумят, ветви ее только тихо наклоняются, зато у корня ее баба выбрасывает всякие нечистоты, на ветви развешивает сушиться разные тряпки и даже горшки, собаки всегда останавливаются около нее, свиньи чешутся об ее ствол, — ей все равно, стоит да стоит жалкое дерево. Вообще деревья, посаженные близко от жилища человека, на битых местах, — елки и сосны в помещичьих садах, липки и березки на улицах и общественных гуляньях, — несмотря на их красоту и стройность, всегда напоминают мне ракиту на деревенской улице. Не похожи они на своих братьев и сестер, которые растут где-нибудь около реки или пруда, на мельничной плотине; склонившись надо льдом, они как будто прислушиваются к таинственной жизни, которая под его холодной и гладкой поверхностью, они как будто ждут — вот, вот плотина отворит свои широкие ворота, и повалят вниз, толкаясь и шатаясь, и боком, и стоймя, и плашмя, и чохом льдины всех величин, всех видов, всех цветов, и черные как уголь, и белые, и синие, блестящие на солнце, и прозрачные и темно-зеленые, и все они с шумом и треском пройдут вниз, и зеленые ракиты увидят опять веселую воду.

Но лед пока еще стоит, кой-где снег сошел, и видна синяя поверхность льда, кой-где вода стоит надо льдом. Дарьин день прошел, проруби испортились, на дороге образовались просовы, местами она сделалась сплошной льдиной, местами это просто канава, по которой бежит с шумом грязная вода; везде покрыта она слоем желтого навоза и везде изрыта просовами и ухабами. А на полях снега уже почти нет: он сошел, но земля еще не отошла, поэтому вода стоит на поле и смешивается со снегом, который сделался совершенно рыхлым; вода просачивается в овраги, где лежат еще груды крепкого скипевшегося снега, и вот эта-то вода из-под этого снега прозрачною и тихою струей бежит по всему лугу, на котором уже из-под нее видна зеленая травка; чем ближе она приближается к реке, тем делается она быстрее и шумнее, собирается в ручейки, которые журча бегут по водомоинам и наконец, соединившись в один, шумным водопадом падают в реку.

Это время называется по-охотничьи — брызги. Травить можно, потому что мягко, собака не портит ногтей, и не топко — собака не вязнет, только часто скользко: сверху отойдет, а внизу жестко, то, что по-охотничьи называется разъезд. В разъезд собаке ловить очень трудно, а заяц в это время очень легок и резов. Ежели собака раза два с ним разъехалась, он отделится, и его уже трудно доставить; вообще поля эти не добывчивы, но приятны, потому что это — первые поля после четырехмесячного поста.

Вот едете вы по улице, собаки ловко и красиво перепрыгивают через ручьи; особенно аглицкие, полуаглицкие и комнатные собаки вашей своры не хотят замарать лапок. Вот вы выехали на большую дорогу, проехав большую ракиту, повернули в поле, разровнялись по направлению к вершине, головка которой виднеется вдали направо. Над вами громко звенят жаворонки, около вас какие-то маленькие птички перелетают с места на место и, усаживаясь на самую вершину чернобыльника или полыни, отряхивают с него крупные капли воды; мокрые грачи глупо расхаживают по полю; все мокро, некрасиво, — это не весна, а только приготовление к великому празднику природы. Молодятник в головке вершины, освободившись от тяжелой зимней одежды, снега и инея, расправляет свои тонкие ветви, а внизу в вершине снег завалил совершенно дубняк, только одни верхушки торчат снаружи, и на них желтые, корявые прошлогодние листья шуршат при малейшем ветерке.

Вот один охотник перебрался уже через овраг, и косогором, придерживаясь за холку, взбирается на бугор, вот он въехал и подвигается к головке, вот и другой; вы тоже подвигаетесь вперед. Гончие остановились внизу около опушки, доезжачие слезли с лошадей и прячут в широкие карманы шаровар свои трубочки, совсем с огнем, придавив его только пальцем; вот они разомкнули собак, сели на лошадей. Го, го, го! — раздается по вершине, гончие с радостным визгом живо рассыпались, и несколько молодых уже выскочили на опушку в головке. «В остров!» — поворачивает их охотник, и они — повиливая хвостами, лениво воротились в остров. Но вот в вершине одна отозвалась и все собаки со всех ног, некоторые даже с голосами, повалились к ней, но не успели еще гончие свалиться, как русак уже покатил. «Ух его, ух!» — уже скачете, но Сайга не дала ему жить: как приспела, так и покатилась. «Го, го!» — кричите вы, приостанавливая лошадь. Стремянный отбил русака и подает его вам. «С полем, сударь!» говорит он, снимая шапку. «Спасибо», — отвечаете вы и берете русака. Он еще зимний, цветной: вы с удовольствием взвешиваете его в руке, любуетесь им, приглаживаете ему шерсть на спинке. Вы бросаете пазанки собакам и с удовольствием смотрите на взъерошенную и запачканную спину Сайги. Вы не заметили, что почти вся стая вывалилась за вами, стремянный отгоняет их и, провожая их хлопанием арапника, покрикивает: «К рогу!» А на бугре доезжачий зовет в рог: вы с наслаждением прислушиваетесь к этим полным, веселым звукам, которые впервой раздаются в чистом поле. Стремянный второчил русака и, перекинув его направо, весело смотрит на вас; вы ничего не говорите, но чувствуете, что вам обоим весело на душе.

Доезжачий собрал гончих и объезжает головку, чтобы разровняться этой стороной, но едва успел он бросить гончих, русак уже вскочил — вон он пробирается по дубняку, вот вылез из опушки в поле.

«А ведь он его не видит! А ведь он его прозевает! Ей-богу прозевает!» — говорите вы, глядя на охотника на той стороне, который стоит неподвижно. Но вот он показывает, вот собаки вложились, догнали раза два и поймали. «А славные собаки у него!» — говорите вы почти с завистью.

Гончие повели было, но стали просовываться и, услыхав, что доезжачий зовет в головке, весело побежали кругом опушки. Вы разровнялись по полю и едете, изредка похлопывая; вдруг изпод одного из охотников выскочил русак: ваши собаки бросились на травлю. «Назад!» — кричите вы, они все несутся к охотнику, но он скрылся за бугром, собаки ваши остановились. Стремянный рысью едет к ним и ведет их к вам, исключая одной, которая увязалась-таки за травлей. «Пулька! Го, гой!». — покрикивает стремянный. В это время зайцы чаще всего ложатся попарно. Тут должен быть другой! Не успели это вы подумать, как из-под самых гончих выскочил другой. Гончие с ревом понеслись за ним, вы тоже скачете: на самом бугре ваши собаки догнали его, но он отсел, повернув направо, и свалился в овраг. В овраге Сайга совсем было поймала его, но спустила; он перескочил через ручей, борзые за ним; гончие пошлепались в воду, но тоже перевалились на ту сторону. Доезжачий сунулся было переехать через ручей, но лошадь завязла, он бросил ее и пешком побежал отбивать русака, которого поймали уже на том бугре.

Вы посматриваете на солнце, уже ставится поздно. Разве взять угор над рекой, да и домой. Вот вы взяли угор, не нашли там ничего и возвращаетесь домой. Собаки, лошади, охотники, вы сами все в грязи, но вы очень довольны: затравили четырех русаков, ни один не ушел; для первого поля чего же лучше! Солнце спускается за дальний лес, холодный, довольно пронзительный ветерок дует вам в спину и гонит перед вами желтые дубовые листья, собаки бросаются за ними. «Значит, еще не устали, завтра можно опять ехать в поле», — думаете вы и посматриваете на небо: на небе нет ни облачка, только на западе, между солнцем и лесом, тянется длинная серая тучка, «Как бы не был завтра мороз», — говорите вы сами себе и торопитесь домой, где вас ждет обед и самовар.

Действительно, в брызги редко удается взять, несколько хороших полей: то мороз закует и продержит до полдня, а весенний день короткий, то сделается разъезд, то дождь и топь. А между тем все овраги наполнились водой; это уже не те тонкие струйки прозрачной воды, которые с начала весны сочились из-под снега и журча сбегали на лед; это — черные, шумные, бурливые ручьи, которые, пробив ледяную кору, несутся по оврагам, подмывая белые груды снега, нависшие над ними. В поле топь; до совершенной просушки никакой езды нет.

2. Апрель

Реки почти везде уже прошли: там, где они прошли, над водой носятся белые рыболовы, по берегам сидят цапли и таскаются мужики с наметками. Егеря с ружьями разыскивают диких уток, которые уже показались; ласточки прилетели, но еще не вьют гнезд, а маленькими станичками с криком летают над водой и около жилья; они еще не оглянулись, а воробьи давно уже поделали себе норки по застрехам и таскают туда шерсть, перья, солому и пр. Но вот с каждым днем делается теплее и теплее, снег пропадает, около угора в лесу прилетел и поет соловей, но поет как-то робко; он тоже еще не огляделся, да и лес еще не одет, хотя березы и липы уже распустились, но еще нет этой глуши, которую он любит. На выгонах мальчишки стерегут овец и ходят тощие крестьянские лошади, которые едва выжили зиму, мужики выехали пахать, поля уже обдуло; можно ехать в поле.

Но надобно вставать очень рано, потому что около полдня бывает так жарко, что надо делать привал, а иногда и совсем домой идти — день еще очень невелик. Еще солнце не взошло — вы уже стоите на месте. Налево от вас угор, под которым стелется белый туман; прямо против вас опушка; в опушке тихо, темно, даже немного глухо, но вот взашло солнце, собственно солнца вы не видите за высоким лесом, но лучи его как будто пронизали весь лес: он вдруг просветлел, зелень распустившихся деревьев резко отделилась от черных сучьев нераспустившихся деревьев, кой-где белеют цветы черемухи между зелеными ветками и черными стволами, появились различные птички, все они запели и зачирикали на разные голоса.

Между тем доезжачие уже заровнялись: вдруг одна отозвалась. Доезжачие захлопали арапниками. «Слушай! К нему!» — раздалось в лесу. Гончие свалились и почти сейчас же скололись; доезжачие называют по горячему. Вот одна отозвалась и опять смолкла; вот опять вся стая помкнулась, и опять хлопанье в арапники и крики: «Слушай! К нему!» — и опять ничего: стая разбилась и теперь гоняет в разностай и все на одном месте. Доезжачий стал подзывать и, собрав стаю, заровнялся прочь от этого места. «Что же это такое? — думаете вы, — уж не на скотину ли напали?»

Но вот направо от вас выскочил русак и длинными скачками пробежал мимо вдоль опушки, сдыбил, посидел немного, прополз несколько шагов вперед, потом, вернулся своим следом, но, не добегая до вас, опять сдыбил. Собаки ваши не видят его и лежат спокойно у ног лошади и вы думаете: «вот он сейчас выйдет в поле, и тогда ух его!» Но русак посидел и вернулся в опушку. Вот гончие приближаются; вот одна выскочила на опушку и начала разбирать следы русака, раза два взвизгнула и взошла в лес его пятой. Вот другая, Урывай, старый выжлец, тоже напал на след; раза два пробежал по нем и ввалился в лес его следом, — вскоре раздался его толстый голос, как из бочки; вот подвалилась одна, другая, но не успела еще вся стая свалиться, как на той стороне уже заухали. Доезжачие поворотили стаю и продолжали равняться, но не сделали, они нескольких шагов, как вся стая помкнулась вдруг, и матерый русак выкатил из опушки. Вы травите его с другим охотником, тем самым, которому вы позавидовали на первой охоте; его собаки и теперь впереди, но вот Сайга начала их объезжать одну за другой, отделилась от них и приспела к русаку около самой опушки, раза два лихо угнала и — ослабела; русак вскочил в опушку — ушел! Жаль! Но вас утешает то, как славно работала Сайга. Стремянной поскакал за собаками, охотник угрюмо покрикивает: «Пожар! Го, го! Фить-па!».

— Что ж твои молодые не поймали?

— Видите, резвый какой попался, холкунец проклятый, и от Сайги отделался!

Дав отдохнуть собакам, вы подъезжаете к гончим.

— Сосчитай, все ли собаки? — говорите вы. И вот оба доезжачие, не шевелясь, едва поворачивая головы, показывают арапником на каждую собаку. «Двадцать две», — резко проговорил выжлятник. «Урывая нет, — прибавил доезжачий, — он около Степана, он к нему вывел русака».

— Разве Степан травил?

— Ухал по чем-то, — угрюмо отвечал охотник.

— А по чем гоняли с самого начала?

— По прибылым. — Ну что ж?

— Двух разорвали, одного отбил, — и доезжачий, приподняв сзади полу кафтана, показал порядочного уж русачка: «Настовик!»

Подъезжает Степан, он затравил русака. Взяв угор, вы делаете привал и, сделав круг полями, возвращаетесь домой довольно поздно.

Весной русак в поле выбирает высокие бугры, которые первые обдуло ветром; там он ложится или в густом жнивье или где-нибудь под межой в водомоинке, или выкапывает себе глубокую могилку. Он тут лежит довольно крепко, он в островах, вершинах, кустах; он в это время очень чуток, — чуть стукнет, он уже вскочил. Настоящего гону весной быть не может: русак не задерживается в лесу, а идет напролет, но по голому лесу гончие большею частью ведут на глаз, поэтому молодых гончих не следует брать в весенние поля, кроме того, в это время собаки слабы перед линяньем и надобно ездить осторожио, чтобы не затаскать молодых борзых.

Весенние поля кончаются, когда хлеба подрастут, овес скроет землю, рожь приготовляется идти в трубку, Становится жарко в лесу, который уже так густо оделся, что лучи солнца не проникают в самую чащу и заросли; в лесу душно и духовито, пахнет разными цветами и травами, — побегами рябины, отцветающим папоротником, ландышем, мать и мачехой и пр. Пахнет так сильно, что гончие не могут хорошо гонять, они теряют чутье. Охота прекращается опять на четыре месяца. Собаки поступают в подмазку, лошади — на подножий корм.