B послевоенные годы мне довелось несколько раз охотиться в районе Московского моря.

Останавливался я всегда в деревне Домкино, в гостеприимной охотничьей семье Ивана Григорьевича Романова. Оба его сына — Василий и Григорий — держали гончих собак и слыли в районе хорошими охотниками.

Однажды, возвращаясь с Григорием с охоты по зайцу, мы заметили на опушке леса человека с ружьем.

— Кто это и на кого он охотится? — спросил я Григория.

— А ты посмотри на макушки берез и сразу догадаешься, на кого он охотится.

Я всмотрелся и увидел на вершинах деревьев несколько тетеревиных чучел.

— Это наш дед Ксенофонт Гаврилович тетеревов обманывает. Стар стал дед, глух и слаб на ноги, ходить за зайцами перестал, а еще недавно был большой любитель косого погонять...

— А сколько лет ему?

— Восемьдесят.

— Восемьдесят лет, и продолжает охотиться?!

— Как видишь... — и Григорий сдержанно улыбнулся. Подкупающая, загадочная улыбка Григория возбудила во мне любопытство к необычному по возрасту охотнику.

Деревня была рядом, но мы, преодолевая усталость, рискнули сделать крюк, направляясь напрямик, по снегу, к деду Ксенофонту. Когда мы подошли к нему, он закончил расстановку чучел и уже собрался идти домой.

— Здравствуй, дедушка, — громко сказал я.

— Здравствуй, добрый человек, — с достоинством ответил Ксенофонт Гаврилович.

В облике старика было что-то древнее, первобытно-былинное. Высокий рост, могучее телосложение. Длинная пушистая борода сверкала белизной. Глаза были еле видны и скорее угадывались под нависшими, длинными, мохнатыми бровями. Частые морщины избороздили вдоль и поперек лицо.

— Как охота, дедушка?

— Да вот расставил чучалки, завтра утром приду, покараулю чернышей. А надысь одного подстрелил. А вы откуда к нам пожаловали? Раньше вас я вроде не видел...

— Из Москвы, дедушка.

— Добро, добро после Москвы побродить в наших лесах... У Романовых остановился?

— У них...

— Правильно сделал, они знают все места, где зверь держится. За разговором незаметно вошли в деревню. Дед Ксенофонт пригласил к себе, но мы отказались, пообещали заглянуть как-нибудь...

В ночь поднялась метель, она продолжала бушевать и утром. По насту ползли и перемещались потоки снега. Ночные следы зверя занесло, запорошило, да едва ли он и поднимался в такую-то непогоду. Мучаясь от скуки, я вспомнил о приглашении деда Ксенофонта и вскоре уже был у него.

— Ксенофонт Гаврилович дома?

— Дома, дома, — послышался с печки хриплый голос. С печки свесились длинные босые ноги, потом руки, державшие по валенку, и наконец, передо мной предстал весь дед Ксенофонт, почти упирающийся головой в матицу низкого потолка. На нем была длинная, до колен, холщовая косоворотка и короткие штаны. Косоворотка, не застегнутая на пуговицы, обнажала широкую грудь.

— А, это ты, добрый человек! Хорошо, что зашел. Сейчас самоварчик поставлю, позабавимся чайком, поговорим об охоте. Все равно сегодня на улицу нос не высунешь.

За чаем дед Ксенофонт становился все словоохотливее, и когда самовар опустел, об очередном охотничьем эпизоде он уже говорил безостановочно:

— Ты слухай, слухай... Было это давно, в голодный двадцатый год. Пошел я на глухариный ток, который несколько лет подряд не трогал. Подкрался вприпрыжку к одному красавцу да как трахну из своей шомполки, так он, бедняга, кубарем с дерева, аж сучья затрещали. Подхожу к нему, а он стоит, крылья распустил, шею вытянул и зло-зло смотрит на меня. Ну, признаюсь, оробел я. Думаю, что за наваждение: вроде с дерева камнем падал, а тут, на тебе, стоит во весь рост, драться приготовился. Только протянул к нему руку, взять хотел, а он изловчился да цап за руку. Я отскочил и бежать, как от нечистой силы. Рядом нужно было изгородь перепрыгнуть, но не смог. Зацепился ногой за жердь и упал, а глухарь подбежал и давай меня клевать. Еле ноги унес... — И снова продолжал:

— Или вот еще слухай. Большой я любитель поохотиться за тетеревами с чучалками. Как-то развесил их на березах, сел в шалашик и караулю. Вдруг вижу: на одно чучалко большая птица налетела, сшибла его, и оно прямо к моим ногам упало. Птица за ним, да с размаху и влетела в мой шалаш. Влететь-то влетела, шапку с меня сбила, да быстро опомнилась: ткнулась в заднюю стенку шалаша и повернула обратно. И тут я догадался: орел эта птица. Отвесил я ему вдогонку дуплетом и вижу, как после второго выстрела рухнул на землю мой орел. Подошел к нему, снял очки и диву дался, не орел это, а ястреб-тетеревятник. Поднял хищника, держу в руках и думаю: плохие у нас врачи пошли, прописывают очки, которые вдвое увеличивают. Этак в очках-то и зайца можно за кабана принять... А вот это было совсем недавно. Пошел я однажды на охоту по зайцу со своими гончими. Мировые у меня те собаки были. Англо-русский — Гериком звал, — быстрый в работе и рыжий, как лиса, ублюдочек; другого Тобиком окрестил. Поднял Герик лисицу и давай ее кружить, а Тобик где-то отстал от Герика, совсем пеший был и без голоса гонял. Прижался я к сосне и жду кумушку. Оглянулся назад и вижу: катит милая прямо на меня. Не допустил ее до себя шагов сорок и ухнул по ней, а она как завизжит. Когда подошел ближе, оказалось, не лиса, а Тобик мой. Взял я его несчастного на руки и понес домой. Болел долго, но выходил... После того случая на охоту с ним не ходил: боялся, что заместо лисы убью. — Ксенофонт немного помолчал и со вздохом добавил: — Вот до чего горька и смешна старость, особенно если зрение стало подводить.

Увлекался я охотой и по рябчику. Однажды стряслась беда с гончей собакой — заболела, а усидеть дома не мог, пошел рябцов стрелять. Места знал, где они водятся. Иду и замечаю, как перелетел рябчик. Подкрался к нему и с ходу выстрелил, но не попал. Рябчик перелетел на березку. Снова крадусь к нему, а сам думаю: «С чего бы это я пудельнул?» Потом догадался: дробь была крупная, патроны-то на зайца приготовлены. И опять он меня подпустил близко. Но тут я не спеша выцелил и уже тогда выстрелил. На этот раз рябчик не взлетел, остался на березе, только слегка крылья распустил. «Наконец-то добыл», — думаю и принялся березку за ствол трясти. Но рябчик не падал, сидел как прибитый. «Уж не гвозди ли в заряд попали», — размышляю. Стал по стволу березы палкой стучать, опять сидит, не падает. Только я приготовился за ним на березу лезть, уж за сук руками уцепился, а он вспорхнул и улетел в ельник... Я так думаю: оглушил я его, а когда мне нужно было на березу лезть, он опомнился. Рассказывал я этот случай одному ученому, он объяснил так: дескать, у рябчика после выстрела был какой-то нервный шок...

А вот еще случай припомнил. Пошел я как-то со своим Гериком по зайцам в лес, к деревне Обухове. Накануне выпал снег, заяц не поднимался ночью. Герик старался изо всех сил, и я ему помогал, а поднять косого не можем. К обеду уморился я и решил отдохнуть. Подошел к стогу, ружье поставил, присел и закурил, а Герик один старается. Вдруг слышу: погнал... Я вскочил и что есть силы бегом в лес Только остановился, а заяц — штыком на меня. Я вытянул руки, стрелять приготовился и тут только заметил: ружья-то нет, забыл, значит, у стога! Ох, обозлился я тогда на себя. Да что поделаешь! Память сдавать стала... Врачи говорят, какой-то склерос привязался. Перестал я с тех пор за зайцем ходить...

Лет тридцать назад мой домик на краю деревни стоял, почитай у самого леса. Бывало, разбросаю на снегу кочерыжек, сенца натрушу, так зайцам отбою не было. Ночью под самые окна приходили. Стрелял их прямо с крыльца, с разбором, каких покрупнее, одних самцов, значит...— Дед Ксенофонт закашлялся и затряс головой, как бы этим подтверждая невыгодность своего возраста. Успокоившись, заговорил вновь:

— Сколько я на своему веку зверя и птицы перевидел — дай бог каждому. Одних волков почитай около сотни взял. А лис-то, бывало, до полутора десятков за сезон приносил. Дикую кошку — не одну, ее еще рысью называют, — и ту на седьмом десятке сшиб. Да и с Михаилом Иванычем встречался, не раз победителем выходил.

За окном короткий, зимний день сменяли сумерки, а дед Ксенофонт все изливал свою душу. И было в его рассказах столько подкупающей простоты, задушевности и тепла, что возникавшие было у меня протесты против отдельных рассказанных им эпизодов быстро исчезали.

Я хорошо понимал, что краски, которые сопровождали нарисованную им картинку того или другого пережитого случая, не всегда верны. Но ведь все рассказанное действительно имело место, хотя в деталях это было и не совсем так.

Страсть к охоте и страсть к рассказам о ней одинаково сильны. Истинный охотник всегда находится во власти этих страстей. Без этих страстей не бывает охотников. Замкнутый, не способный к юмору и обобщениям охотник — явление случайное. Живая природа, всегда зовущая и чарующая своей красотой, — источник вдохновения для веселых и заразительных рассказов о ней.