Сорок назад я проживал в пригороде Киева в поселке городского типа Ирпень на углу улиц 2-я линия и Дачная возле мебельной фабрики. Тогда, в самом начале своего увлечения, я уже уверенно топтал тропу любительской охоты, и, набираясь необходимых знаний, как губка, впитывал в себя опыт, накопленный другими, находя его для себя в специальной или художественной литературе и устных повествованиях. Меня интересовало, все, что связано с историей нашей охоты, пусть даже мелочные бытовые детали. Иногда с удовольствием перечитываю понравившиеся произведения (кто из нас этим не грешит), например, повесть А. Куприна «Лесная глушь», в которой автор, описывая свои охоты на Полесье, красочно представил нам типы простых местных охотников того времени. Один из героев этой повести — Талимон о своей шомполке говаривал так: «Теперь такой «стрельбы» не могут сделать. Это «стрельба» настоящая, бо она ще за Катерыну Велыкую зроблена. О!..» Недавно очередной раз открыл это произведение, и ружье Талимона помогло мне вспомнить моего бывшего, ныне покойного, соседа, проживавшего через дом по улице Дачной. Что здесь общего?

Лучше все рассказать по порядку.

Полковник в отставке Лапенко Андрей Степанович, получил военное образование еще до 1930 года в одном из артиллерийских училищ, прошел всю Отечественную Войну, награжден Орденом Ленина. Его военная карьера закончилась в 1950-е годы во время хрущевского сокращения Вооруженных Сил СССР. Уволился он из армии с должности начальника Евпаторийского артиллерийского училища. Лапенко в разговоре иногда с гордостью подчеркивал, что он Полещук. Наверное, именно это подтолкнуло его вернуть все на круги своя, и обосноваться недалеко от места, где закопан его пуп. Его родина — село Леоновка (Иванковского района), затерявшееся в дебрях лесов Киевского Полесья, там он родился в начале века в семье лесника. Через это село по слегка заболоченным лесным почвам сочится, заросшая лозняком, небольшая речушка Таль.

Андрей Степанович даже в преклонном возрасте оставался неординарным и энергичным человеком, умевшим в своей жизни с успехом пользоваться накопленным багажом технических знаний. Бездеятельности он не терпел, и всегда находил полезные для себя и своего хозяйства занятия. Например, он самостоятельно изготовил электрические маятниковые часы, у которых циферблаты располагались на стене веранды снаружи и внутри дома. Он смастерил электрический плуг, с помощью которого обрабатывал свой небольшой огородик. А какая мастерская была оборудована у него в небольшом сарайчике! Там, кроме слесарного верстака с тисками и наковальни, были установлены сверлильный и токарный станки, по случаю приобретенные в негодном состоянии из «Утильсырье». К работе он возродил их своими руками. Летний душ у него тоже был необычный — без привычного бака, а вода нагревалась в коллекторе, собранном из обычных стальных труб, но ее объема хватало на двух человек. Зато вода в этих трубах нагревалась значительно быстрее.

Мы были с ним по-соседски близки, и когда предоставлялась возможность общаться, делал я это охотно. Когда Андрей Степанович узнал о моем увлечении, он сообщил, что у него есть ружье «Зимсон» 16 калибра послевоенного выпуска. Чувствовалось, что эта тема ему интересна. Как я узнал из его воспоминаний, первые годы его жизни, и становление самосознания прошли в лесу, а с охотой он познакомился в раннем детстве, поэтому навсегда остался ее приверженцем.

Семья лесника Лапенко, служившего в государственном лесном фонде Его Императорского величества, жила на отшибе в лесу. Насколько эта жизнь была близка к дикой природе, свидетельствует такой факт. Андрей в детстве, просыпаясь летом на печке с братом, не слазили с нее, пока мать метлой с доливки (земляного пола) не выметет ужей, заползавших ночью в хату. О своих первых, еще детских охотах, он рассказывал увлеченно. Когда Андрею было позволено пользоваться ружьем (а это была старая шопмолка с граненным очень толстым стволом), его первыми трофеями стали утки, в основном чирки, добываемые на небольших открытых плесах лесных болот. Мысленно я представлю себе это ружье таким же, как шомполка Талимона, описанная Куприным. Мне довелось не только видеть, но и держать в руках ружье с подобным граненым стволом на самодельном прикладе и хитрым также самодельным замком. Это было три десятка лет назад в кабинете начальника Тетеревского охотничьего хозяйства Кряжева. Эту «фузею» изъяли у местного браконьера. Ружье было явной переделкой из ружья с ударно-кремневым замком, потому что брандтрубка для пистона располагалась с правой стороны казенной части ствола, где у кремневых ружей обычно находилась пороховая полка. Целик и мушка на стволе выполнены в виде приливов на верхней его грани.

Ружье перед охотой Андрей заряжал дома. Меркой для пороха и дроби ему служила собственная ладошка. С готовым к выстрелу ружьем он обходил болота в лесу, старясь подкрадываться к ним незаметно, а если утки, заранее почувствовав его, улетали, молодой охотник, притаившись рядом с болотом, тихонько ожидая их возвращения. Через некоторое время птицы возвращались и садились на воду, но Андрей медлил сразу же стрелять по ним, он выжидал, когда табунок плотнее соберется в кучку. Вот тогда тщательно прицелившись, он спускал курок. Пока дым рассеивался, охотник успевал раздеться, чтобы забрать с воды свои трофеи. В самых удачных случаях он добывал одним выстрелом пять-шесть чирков. Такой результат справедливо заставит задуматься, какого же калибра был ствол его ружья? Сколько дроби шло на один заряд, чтобы обеспечить успех такого добычливого выстрела? Да и толщина ствола у его ружья, видимо, была такой, что охотник мог не задумываться о своей безопасности и о точных навесках пороха и дроби.

Рассказывал Андрей Степанович и о том, как участок государственного леса, где лесником служил его отец, был сдан в аренду под охотничьи угодья киевскому промышленнику Гинзбургу, монополисту по производству мыла. Мыловаренный заводик, который еще чуть более пятнадцати лет тому стоял в Киеве у перекрестка проспекта Правды и улицы Вышгородской, когда-то принадлежал ему. Для охраны дичи в арендованных угодьях Гинзбург поставил егерем поляка Казимира (фамилию его за давность лет Лапенко забыл). На охоту компания Гинзбурга приезжала кавалькадой бричек и телег. Для проведения загонов набирали местную молодежь за десять или двадцать копеек. Такая барская охота продолжалась пару недель.

Казимир ревностно выполнял возложенные на него обязанности, и местным охотникам добыча дичи в угодьях Гинзбурга была заказана. Что вызывало у них естественное недовольство. Как-то они решили, за невозможность охотится в своих испокон веку местах, выместить свое зло на Казимире, то есть по-своему наказать его. На Рождество он вместе с уважаемым человеком — отцом Андрея Степановича был приглашен в село Коблица. Собравшись в хате одного из охотников, как полагаеся, весело отмечали праздник. А когда на небе начали проявляться звезды, а в хате стало темно, засветили керосиновую лампу. А через некоторое время по команде ее погасили и приступили к экзекуции. Но полного успеха в наказании Казимира достичь не удалось, видимо, к этому времени все уже были достаточно навеселе, а темнота, похоже, оказалась на стороне егеря. Не получив полную долю причитавшегося ему «наказания», но уже изрядно потрепанным, разбив шибку окна, Казимир сумел выбраться из хаты и сбежать. Добравшись до Леоновки, он сообщил семье лесника, что судьба отца Андрея Степановича ему не известна, так как он сам еле ноги унес, спасая жизнь. Но через некоторое время целым и невредимым в хорошем расположении духа на своих санях вернулся отец, и со смехом рассказал, о приключении с Казимиром.

Егерю такой оборот дела, похоже, не очень понравился, ведь наказание коснулось только его одного, а лесник остался нетронутым. И он по-своему отомстил отцу Андрея Степановича.

Дичь в арендованных Гинсбургом угодьях, конечно же, тихонько постреливали. Грешен в этом был и сам лесник. В сентябре, во время грибного сезона, добыв косулю, чтобы не привлекать внимания, он оставил ее в лесу. Вернувшись из леса, отец попросил свою дочь (сестру Андрея Степановича) сходить под видом сбора грибов за косулей, подробно рассказав, где она лежит. Но ревностный служака Казимир что-то предчувствовал. Видимо он давно наблюдал за Лапенками. Выследив девушку, он остановил ее с косулей в мешке. Чтобы утрясти это неприятное дело, отцу пришлось идти к егерю на поклон.

С небольшой грустью вспоминал Андрей Лапенко и свою последнюю передвоенную охоту. В 1940 году его часть дислоцировалась в Минске, а квартиру он снимал на окраине города, где по соседству проживал пожилой охотник, в компании с которым Андрей Степанович, когда это позволяла служба, выходил на охоту. Вместе они и перед самым Новым 1941 годом пошли на зайца. Погода была не очень удачной, неприятный холодный ветер иногда бросался снежными зарядами, но земля еще не прикрылась полностью снегом. Не сложилась та охота, как хотелось бы, но одного на двоих зайца Андрею Степановичу все-таки посчастливилось взять. Его и поделили пополам, чтобы каждый встретил Новый год, как положено охотнику, с дичью на столе.

Последующие годы не позволили Андрею Лапенко по-настоящему окунуться в охоту, не до того было. То война, то восстановление пришедшего в упадок народного хозяйства, то реорганизация армии, а потом и строительство собственного дома. А когда я познакомился с ним, возраст и состояние здоровье отодвинули это увлечение в недосягаемую даль. Но мои коротенькие сообщения об успехах в охотах на уток под Блидчей, на зайца возле Загалец и Старой Буды или на копытных в лесу между Яхновкой и Мирчей, он всегда воспринимал с интересом. Ему приятно было слышать эти знакомые с детства названия, а, слушая мои рассказы, он мог почувствовать атмосферу охоты в его родных местах.

Вспоминая Андрея Лапенко, я мысленно желаю его душе богатых трофеев в местах «вечной охоты».