Вдогонку

…В наших малонаселенных пустынях, за отсутствием дорог, на охоте приходится иногда пройти на лыжах десяток и более верст в один конец. Пускаться в дальнюю экспедицию или преследовать зверя вдогонку, с ночевками в лесу, без риска простуды и крайнего переутомления, может лишь охотник, втянувшийся в продолжительную ходьбу, хорошо тренированный, не ожиревший, с крепкой грудью. Плохому ходоку или склонному к простуде, одышке, сердцебиению и проч., о подобных охотах лучше не помышлять и ограничиться стрельбой около дорог или на правильно устраиваемых облавах, где весь труд сводиться к тому, чтобы приехать, выстрелить и уехать.

Для дальнего похода все снаряжение охотника должно быть обдумано и соображено во всех подробностях. Вся одежда с головы до ног зимою должна быть белого цвета и при этом легка, тепла и свободна при движениях. Ничто так не портит стрельбы навскидку, как утолщение одежды в плече, принимающем приклад ружья. Шапка должна быть с козырьком и откидными наушниками.

Легкие, просторные сапоги ниже колен с двумя парами шерстяных носков или подверток настоящими зверовщиками предпочитаются валенкам, в которых при долгой ходьбе пальцы ног протираются до крови. Кроме ружья следует иметь при себе надежный нож, компас, а также закуску и легкий портативный чайник на два-три стакана. Не бесполезным будет чертеж местности, где предполагается охота вдогонку, зарисованный с карты хотя бы в пятиверстном масштабе и указании на нем направления и расположения дорог и ближайших селений. Все это необходимо на тот случай, если приключения дня разлучат с проводниками и товарищами.

Отправляясь на такую охоту, необходимо надеяться и рассчитывать исключительно на себя при всяких случайностях. Однажды товарищ, оставленный позади для подбирания брошенной на пути преследования зверя одежды, не нашел своих охотников с наступлением ночи и все они без своей оставленной теплой одежды замерзли (!).

На случай одиночной ночевки в лесу, охотнику без топора следует, прежде всего, разыскать сухой пень, лучше сосновый, разгрести около него снег, по возможности, до земли, и, нащепав ножом от него лучины, развести огонь у основания пня и затем поддерживать огонь валежником и сухостойником. Если снег от пня отгрести высоким уступом и подостлать хвойных веток, то возможно и в мороз около огня предохранить себя от стужи. Еще лучше при этом иметь позади себя «выскорь» — вывороченный с корнями и землей корень упавшего дерева.

С какими лишениями может быть сопряжена охота вдогонку, веденная без исполнения только что сказанного, показывает следующий пример.

Гонная медведица с тремя лончаками (медвежатами-прошлогодками) не допустила в окладе на выстрел и прямо с места от берлоги взяла курс на сосновое болото-тундру. Это болото раскинулось на огромном пространстве в десятки верст.

День был холодный с северным ветром. Термометр утром показал минус 23 градуса по Реомюру (29 град. по Цельсию). Не было еще и десяти часов, когда я с подгородным крестьянином Александром начал преследование. Вскоре звери выбежали на проложенную для возки дров дорогу и следовали по ней версты три до встречи с первыми возами. Когда медведи сворачивали в снежный целик, то мы увидели их впереди себя не далее четырехсот шагов. В надежде очень скоро их настигнуть и разгоряченные бегом, мы сбросили с себя верхнее платье, даже рукавицы. Я остался в одной фуфайке с очень короткими рукавами, а Александр — в легком пиджаке из казинета поверх кумачной рубахи.

На первых порах мы не ощущали холода. Наши ноги быстро преодолевали пространство, и мы все время не теряли из виду зверей, мелькавших вдали среди редких сосенок-карлиц, которыми по преимуществу поросло болото. Благодаря занастелому снегу, ход для лыж был превосходный, но зато и медведица проваливалась неглубоко, а лончаки шли положительно верхом, так что все наши усилия приблизиться на выстрел были напрасны. Таким образом, мы достигли незаметно какой-то речки, сделав, по словам Александра, около двадцати верст. При этом до ближайшей деревни оставалось не далее шести верст, куда благоразумию следовало бы нас направить, но за речкой началась густая заросль смешанного леса, где медведица стала проваливаться, и мы с надеждой на близкий успех устремились в погоню.

К сожалению, эта заросль скоро кончилась, и медведи опять вырвались на чистоту. Но все-таки заросль дала нам возможность сократить расстояние настолько, что, будь у нас вместо дробовиков винтовки, мы могли бы открыть стрельбу.

Между тем холод и утомление уже давали себя знать, а скоро к ним присоединился и голод. Утешением могло служить лишь то, что по соображениям Александра, звери держали направление, приближаясь к другой деревне.

Следуя далее, мы увидели впереди себя еловый остров по суходолу, протяжением около версты, со всех сторон окруженный чистым болотом, за исключением одной стороны, где он узкой перемычкой смешанного леса соединялся с сосновым бором. Так как звери держали направление на левый край этого острова, то я за ними направил Александра с поручением гнать их там по следу, подавая голос, а сам поспешил на правый конец и несколько в обход для засады. Выбрав подходящее местечко, я остановился, но для спасения от стужи вынужден был отплясывать какую-то «фарандолу» под аккомпанемент собственных челюстей, а на руки надеть шерстяные чулки, снятые с ног, для которых и нитяных с валенками было достаточно.

Однако медведей на данной позиции я не дождался. Явившийся Александр, весь осыпанный снегом и обледенелый, объяснил, что «слепцы» завели его в такую чапыгу, что он далее не решился идти и что, по его мнению, медведей можно застать там на месте. Действительно, судя по фырканью, звери подпустили нас в чаще очень близко. Но увидеть медведицу, сделать по ней четыре выстрела и ранить ее нам удалось только перед самым наступлением темноты при выходе зверя на болото.

Эта последняя, отчаянная попытка овладеть добычей, так сказать, вырвать победу из рук судьбы, окончательно подорвала наши силы. За неимением спичек, все наши попытки развести огонь при помощи ружей не увенчались успехом, и всё наше спасение теперь заключалось только в движении, а между тем направление к жилью, избранное Александром, было весьма гадательно. Вот тут-то и начались наши бедствия, началась борьба за собственную жизнь, когда ноги от усталости сводила судорога, голод терзал внутренности, и все тело трепетало от стужи в ледяной броне замерзшей одежды. Это был скорбный путь. Из всех напастей его чувство голода было, кажется, наиболее мучительным и чтобы чем-нибудь его заглушить я стал жевать хвою. Это был голод не каких-то отшельников, которые в тепле и размеренной жизни свыкаются с ним постепенно; это был голод замерзающего человека, растратившего свои силы и последний источник тепла.

Когда в одном месте, после тщетных усилий выпрямить ногу, особенно жестоко сведенную судорогой, я сказал своему спутнику, что далее идти не могу и все равно замерзну, то Александр тотчас же снял с себя свой пиджак, и стал было насильно надевать на меня, но я категорически отказался. Ведь он отдавал последнее!

Так или иначе, после невероятных усилий и страданий нам все же удалось выбраться на дорогу, а потом и в деревню, где в первую же избу мы вползли, как два загнанных и насмерть раненных зверя…

Пускаться преследовать гонного зверя вдали от жилья и дорог очень рискованно и тогда, когда возможен резкий переход погоды с холода на тепло. Это может поставить забравшегося в пустыню охотника в безвыходное положение. Тепло и дождь иногда приводят глубокий снег в такое состояние, что лыжи тонут в нем едва ли не до земли, ход становится совершенно невозможным, заставляя дожидаться ночного заморозка, чтобы добраться до ближайшей дороги.

На охоте с Титом

…Как-то в первых числах апреля я узнал, что в «Спасской середке» крестьяне вторую неделю безуспешно гоняют крупного медведя, перешедшего дорогу в деревню Пугорку, расположенную в верстах пятнадцати от места моего жилья. То, что называют «Спасской середкой», представляет огромную, совершенно не заселенную и значительно вырубленную лесную площадь, шириной в двадцать пять, а длиною в несколько десятков верст.

Тотчас по получении известия о медведе, я с лесником Титом и собаками немедленно выехал по направлению к названной деревне, и к рассвету следующего дня мы были уже на следу зверя. В лесу продолжала царствовать зима в полной силе. Ручьи не только молчали, но на поверхности покрывавшего их льда, не выступило еще ни капли воды, не было ни одной проталины, и глубина снега местами достигала трех аршин (более двух метров). След медведя в том месте, где он пересекал дорогу и где мы оставили лошадей с кучером, оказался не первой свежести, но был, действительно, огромной величины. След не сопровождался лыжницей охотников, что обещало возможность захватить медведя на лежке, если бы наши лыжи по насту не шаркали на всю округу. Поэтому все упования на успех охоты мы должны были возложить исключительно на собак.

В продолжение пяти часов, сопровождаемые собаками, рыскавшими на воле, мы прилежно выхаживали все петли зверя, пока не взбудили его. Собаки погнали дружно и через полчаса совершенно ушли со слуха. Окружающая местность далеко кругом представляла собой почти оголенное рубками и бурями пространство, на котором наст отлично выдерживал тяжесть зверя, и, если он иногда проваливался глубоко, то только в зарослях, местах затененных деревьями, окрашивая свой след кровью из ободранных лап.

Как я не спешил следовать гону, чтобы перехватить «мишку» на первом же кругу, но из-за наваленных повсюду деревьев, чрезвычайно затруднявших движение, не успел в том. К тому же и медведь, судя по гону, шел очень быстро и, описав огромный круг, возвратился почти на то же самое место, откуда мы его выгнали. Следуя параллельно гону, я воспользовался лощиной, сравнительно свободной от валежника, которая вывела на какую-то речку. Там я услыхал собак настолько близко, что мог различить отдельные голоса их. Медведь шел берегом речки, скрытый за бугром. Я каждую минуту ожидал его, как вдруг лай собак точно оборвался и стал доноситься с одного места. Поднявшись на этот бугор, я узрел невиданной величины «Топтыгина» шагах в трехстах от себя. Медведь сидел, прижавшись задом к дереву, уткнувши свою башку между лап, по-видимому, зализывая их, в чем ему сильно мешали собаки, так как по временам он с удивительным проворством бросался на них, каждый раз возвращаясь в прежнее место с ревом бессильной злобы.

Место, на котором остановился медведь, было окружено такой «гладью», что подойти к зверю незамеченным представлялось почти невозможным. Только два или три выворотня на пути давали слабую надежду подобраться скрадом, в чем, быть может, я и преуспел, если бы медведь не тронулся дальше. Продолжая преследование, мне два раза удалось на поворотах гона приблизиться на выстрел, но в первый раз помешали собаки, кружившие по сторонам и под самым носом зверя, а во второй — груда лома, которую я заранее не предусмотрел объехать на лыжах.

Утомленный или уже освоившийся с собаками, медведь шел настолько тихо, что я почти не отставал от него и все время наслаждался музыкой гона. Лай собаки по медведю столь своеобразен, что его нетрудно отличить от всякого другого.

Вторую остановку медведь избрал среди бурелома, где огромные выворотни и пни, толстые стволы осин и группы елей представляли отличные закрытия для подхода на выстрел вплотную. Однако, нагроможденные друг на друга в разных направлениях, вырванные с корнями деревья со смятым под ними подлеском, являлись для лыж труднопроходимою преградою, в особенности при той поспешности, которая требовалась, чтобы вторично не упустить зверя. После неимоверных усилий, я все же подобрался к «Топтыгину» настолько близко, что уже слышал его фырканье и треск сучьев за ближайшими выворотнями, скрывавшими его и собак, как вдруг мои лыжи соскользнули с колодника, и я упал так неудачно, что одна из лыж переломилась надвое.

Щелканье лыж и шум моего падения, несомненно, достигли ушей зверя, так как он тотчас же бросился наутек, напутствуемый моим выстрелом, произведенным в самой невозможной позе в тот момент, когда его туша мелькнула против щели, из которой я должен был выбираться.

По странному стечению обстоятельств, медведь после моего выстрела наскочил почти в упор на Тита, дотоле не ведомо где пребывавшего. Причем, по словам Тита у него «сорвало» пистон, а выстрелить из второго ствола он не успел, так как медведь промчался мимо очень быстро. Причину своего продолжительного отсутствия Тит объяснил тем, что в начале гона, следуя все время за собаками на опережение, он слишком далеко забрался в сторону, совершенно противоположную той, куда потом неожиданно для него повернула охота.

— Ну, и зверина! Царь ты небесный! — воскликнул Тит при встрече со мной. — Ведь саженей, почитай, двести до него не добёг, когда вы стреляли, а он уж тут как тут. Как налетел, да как рявкнет, так, кажись, все волосья у меня на голове поднялись. Ух, и страшенный зверина.

— То-то ты и не выстрелил, — заметил я.

— Ей-ей не посмел, — оправдывался Тит. — Ежели бы пистона не сорвало…

— Я же предлагал тебе взять мою винтовку.

— Да вот, поди ж ты, думал, мое-то ружьишко привышнее… А ведь на следу-то кровь! — воскликнул вдруг мой собеседник, только сейчас вспомнив о сделанном им наблюдении.

— Это из лап, — сказал я.

— Нет. Из лап в «ступках», а эта стороною брызгает.

Произведенное мной расследование результатов выстрела показало, что зверь действительно был ранен, но не тяжело, т.к. кровь брызгала только с одной стороны следа ничтожными каплями на всем пространстве, которое я успел проследить. Тит тем временем занимался созданием для меня новой лыжи. Когда она была готова, мы снова устремились в погоню. Медведь все время шел свободным машистым ходом, по временам бросаясь в пяту для отпора собак.

День угасал. После четырнадцатичасового, почти непрерывного движения, в продолжение которого мы сделали не менее сорока верст, что и доброй лошади впору, о продолжении охоты ранее утра следующего дня не могло быть и речи. Кроме того, для ночлега нам предстоял неблизкий путь к оставленным саням. К усталости, валившей с ног, присоединилась еще и нестерпимая жажда. Таких ее мучений, насколько припоминаю, мне не приходилось испытывать и в раскаленных, безводных пустынях под жгучими лучами летнего солнца, а между тем чайник, этот неизменный друг каждого охотника, остался в санях.

Разведя костер, мы присели передохнуть. Претерпевая муки Тантала, я и не подозревал, что сидящий рядом со мной у пылающего костра Тит, подобно ветхозаветному Моисею, и также при помощи жезла, может добыть воды сколько угодно, что было исполнено им следующим образом. Сначала Тит вырубил в осиновом чурбаке углубление в форме чаши, вместимостью стаканов пять, а затем, воткнув с наклоном к огню свой походный посошок с развилкою на конце, насадил на него огромную глыбу снега, заостренную внизу наподобие конуса. Не прошло и пяти минут, как от действия огня глыба начала быстро таять, а вся вода собираться к обращенной вниз вершине конуса, с которой она тотчас же потекла одной непрерывной и обильной струей в подставленный сосуд. По мере наполнения последнего, нам оставалось только припадать к этой импровизированной чаше жадными устами и пить без конца.

— По-нашему это называется «подоить корову», — пояснил Тит в ответ на мое «спасибо» за оказанную услугу.

Умение Тита удовлетворить в таком же роде все свои насущные потребности самыми простыми средствами было изумительно. Одежда, обувь, пища и предметы его домашнего обихода были изделиями и продуктами его собственного производства, не купленные, а добытые для своего скромного хозяйства в лесу. Такая простота материальной стороны его существования вполне отвечала его потребностям, а потому нисколько не отражалась на, всегда бодром и невозмутимо спокойном, состоянии его духа. Будучи по натуре своей настоящим бродягой, Тит большую половину года проводил в лесу на полной воле в общении с природой, и был по-своему счастлив. Если же лес ему изменял или «планида» губила посевы на его убогой ниве, то на выручку Титу являлся талант заправского знахаря. Тит мог остановить кровотечение, уничтожить опухоль от ожога или укуса змеи, снять нарыв, вправить вывих, унять зубную боль, прогнать с коровы «седока», исправить бой ружья и проч., и проч. Все это Тит совершал, разумеется, не безвозмездно, при помощи наговоров, окуривания, молитв, перевязок, липового лычка, деревянного масла и т.п.

Когда тема наших разговоров у костра опять возвратилась к приключениям дня, я заметил своему собеседнику, что вот он чужие ружья исправляет, а его собственное, когда надо не стреляет, то получил в ответ:

— Те я исправляю от дурного глаза, а это, извольте видеть, — и он протянул мне свою фузею, — от курка… гораздо в сторону бьет, к мастеру надо.

— А чем же ты ружья исправляешь от «дурного глаза»?

— Молитву такую знаю.

— Какую?

— Сказать нельзя. Ежели сказать другому, она силу потеряет. Такой запрет от стариков положен. Вот помирать стану — скажу.

Как я ни убеждал Тита, что все эти «порчи» ружей происходят не от «дурного глаза», а от дурной выделки или от небрежного обращения, Тит твердо стоял на своем и для примера рассказал следующее:

— Годов тому, почитай, с десяток, загнал мой кобель куницу в дерево, и ухоронилась она там в дупло. Ладно. Срубил я деревину, заткнул дупло, прорубил пазок, ущемил ее соркой (щепкой) в дупле, значит, и готово. Вдруг, откуда ни возьмись, Выдров Василий, — знали и вы его, теперь покойный. «Постой, кричит, кум, подсоблю». Это, значит, чтобы в долю ввязаться. «Чего, говорю, подсоблять, коли уже в сумку кладу». «Полно, говорит, кум, у Бога всего много; изопрел я весь, к тебе бежал помочь». Да, говорю, у Бога-то много, да не скоро найдешь. Осерчал Василий. «Ну, ладно, говорит, кум, ужо вспомнишь меня». Что же вы думали, и вспомнил, не раз вспомнил окаянного…

— Как так?

— А так. Ружье мое перестало бить, хошь брось, и кобель охромел. В кого не стрелю, только шерсти клок, либо перо выбью, а то и вовсе ничего. Я и свою молитву читал, и под образа ставил, и к одному человеку носил, и со щелоком мыл — всё одна линия — не бьет и шабаш. А просто в пятно, примерно, с ладонь стрелишь с места сажень за пятнадцать, то по пяти дробовин приносило, и так резко. Диву я давался.

— А кобель?

— Кобель с месяц хромал, а потом ничего. Так, я ту зиму, почитай всю, и проболтался даром. Другой раз придешь из лесу, а Василий, бывало, и спросит: «Счастливо ли, кум, ходил»? Еще и смеялся, проклятый. Лихой человек был этот самый Василий, не приведи Бог. Уж ежели осерчает на кого — беда. Либо со скотиною што случится, либо «килу» (нарыв) насадит. Много крещенных на него обижалось. В прежние годы он и конями промышлял; для воров у него первый притон был. Ну, да и ловок был: другой попадет, а он из воды сухой выйдет. И все норовил на готовое, на даровщину, чужими руками…

— А что дальше было с твоим ружьем?

— Што дальше? — переспросил Тит и как бы нехотя продолжил:

— Пришлось покориться.

— Как так?

— А вот так. Около той же зимы, Великим постом дело было. Нашел я лосей и давай гонять. В первый день ничего не мог сделать — наст худой был, а на другой день от той же артели отбил здоровенного быка, и начал на него напирать, ближе да ближе. А бык все в провал, все в провал уходит, да в поля меж деревень и удалился. Я загнал его там в угол меж огородов. Снегу около них набило — страсть, какие сугробы. Бык там и засел, ни взад, ни вперед. Ну, слава Богу, вижу, што зверь умаялся. Не торопясь подкатываюсь, ружье справляю. Вдруг слышу, назади кто-то шабашит. Поглядел — Выдров. Боже ты милостивый! Точно с неба свалился. «Погоди, кричит, кум, я кругом обегу, не уйдет»! Знаю и без тебя, пес ты рыжий, что не уйдет, да ты-то зачем тут? Подкрался я к лосю, почитай к самому, пустил пулю в ухо, тот и готов. А Василий кричит: «Вот, кум, Бог нам и дал! Счастливо». Ах, ты, штоб тебя разорвало! Я второй день бегаю, а он — «нам дал». Изволите слышать? Одначе, делать нечего, подумал-подумал я, да и рукой махнул. Еще хуже чего не сделал бы окаянный. Отдал ему половину. Жри... Что же вы думаете? С этого разу ружье опять зачало бить, куда хошь.

Пока мы такими разговорами коротали время перед костром в ожидании возвращения собак, в природе совершилась резкая метаморфоза. Еще с полудня начавший задувать южный ветер круто изменил погоду к теплу. Все небо заволокло тучами, и лишь только мы тронулись в обратный путь, как повалил снег густыми, мокрыми хлопьями, усиливая темноту ночи и налипая под лыжами.

При таких условиях расстояние до наших саней через лом и заросли потребовало от нас поистине каторжного труда и содействия компаса. Драгоценную услугу его мы вполне оценили, когда между деревьями замелькал огонек костра ожидающего нас кучера.

Меду тем снег перешел в дождь, ветер — в бурю, и ждать удачи на завтрашний день не имело смысла. Смертельная усталость немедленно бросила меня в сани и мгновенно погрузила в глубокий сон, от которого я очнулся лишь на пороге своего дома.