Пасмурное осеннее утро. Серые слоистые облака плотной пеленой затянули небо. Вдали оно сливается в туманной дымке с серой поверхностью водохранилища. Я с приятелем Евгением С. ловим спиннингами с надувной лодки. Перед нами раскинулся широкий залив, у берегов он мелок: глубина, где метр, где полтора, редко, больше двух метров. Неделю назад здесь мы хорошо порыбачили, поймав четырех окуней и щуку-пятифунтовку, а сегодня, как заколдобило, ни одной поклевки. Около пожелтевших прибрежных тростниковых зарослей в двух лодочках видны карасятники с длинными удилищами, но и у них дела не идут. Вот сильней нахмурилось небо, и зарябила поверхность воды — начинает моросить дождь; постепенно он усиливается. Ничего не ловиться, идет дождь, и мы решаем грести к берегу. Сдув и сложив в рюкзак мокрую лодку, спешим под крышу к Евгению на дачу.

На следующий день, в субботу, не прекращаясь с ночи, дождь всё продолжается. Выключив будильник, дремлем до восьми, а дождь всё шуршит по крыше. Поднявшись, выглядываю во двор. Пара голубокрылых соек прилетела из леса; одна птица деловито скачет по земле и что-то ищет на пустых грядках огорода, вторая перелетает по голым веткам яблони. Однотонное, наполненное влагой, небо низко висит над головой. Дождевые капли барабанят по опавшим листьям, с крыши течет, всё вокруг мокрое. Нам остается лишь топить печку да готовить обед, посматривая в окна. На крыльце к двери жмется беспризорный серо-полосатый кот. Женя выносит ему остатки со стола. Мокрые воробьи молчаливо расселись на заборе…

К часам трем после полудня дождь, наконец, утихает, делая перерыв. Мы с ружьями спешим на соседние пруды-рыборазводки. Пруды протянулись километра на три по долине лесной речонки. Каждый пруд площадью от пяти до десяти гектаров. Вдоль высоких дамб они обросли полосами тростников с рогозом. Некоторые пруды заросли до середины, но там не побродишь, т.к. глубина по грудь и выше. Постепенно обходим почти все пруды. Охотников нигде нет, но и уток нет. Наискосок пересекаем спущенный пруд, идя рядом и переговариваясь. В густом иле чавкают наши сапоги. Вдруг, шагах в двадцати, перед нами взлетает со «жвяканьем» бекас и идет «увёртом». Женя успевает выстрелить, бекас падает. Мы меняем в стволах утиную дробь на «восьмерку», расходимся шагов на тридцать и бредем дальше с ружьями наготове. Передо мной выпархивает пара бекасов и, бросаясь из стороны в сторону, мелькают белыми брюшками. Ловлю мушкой одного, жму на спуск, и бекас бабочкой опускается в лужицу. Проходим шагов сто. Начинают срываться еще бекасы, разлетаясь веером. Дружно гремят выстрелы наших «тозов», и красивым дуплетом Евгений снимает еще пару «долгоносых». Повеселев, переходим на другие спущенные пруды. В некоторых находим бекасов, но они поднимаются уже далеко, не подпуская на выстрел.

С перерывами снова начинает дождить. Забредя в рогоз шагах в полста друг от друга, ожидаем утиных налетов. С соседнего водохранилища прилетела большая стая белых цапель, десятка четыре. Издали казалось, что это хлопья первого снега замелькали в воздухе. Белые и серые цапли прилетают сюда за «сорной» рыбьей мелочью и коропцами, остающимся по илистому дну в канавах, озерках и лужах, спускаемых к зиме прудов. Дождливая погода и отсутствие охотников сегодня благоприятствуют цаплям. Бывает здесь и величественный орлан-белохвост, зычным клёкотом заявляя о своих правах на оставшуюся рыбу. Пара черных воронов появляется в небе и, заметив нас, отрывисто покрикивая, летит мимо, к лесу. Видать, тоже здешней рыбкой интересуются, — рыбку все любят.

Вечереет. Стоим в мокрых зарослях с краю пруда. С неба сеет влага, покрывая воду густой дождевой сеткой. На ружейных стволах быстро собираются серебристые капли, и приходится часто стряхивать их. Вокруг только мокрое однообразие с шорохом не прекращающегося дождя. Утки по-прежнему не летают. Дожидаться ночи становится не интересно, и мы уходим.

Поужинав на веранде, отдыхаем, перейдя в комнату. Стучит по земле, крыше и подоконнику дождь, на улице сыро и холодно, а в дачном домике тепло и уютно. Топим печку, весело потрескивают сухие сосновые дрова. Негромко звучит наш разговор. Женя начинает вспоминать и рассказывать про своего охотничьего наставника, друга отца, Ивана Петровича.

С его подачи Евгений в тринадцать лет занялся стендовой стрельбой и получил право на приобретение охотничьего ружья. Отец купил ему тогда легкую двустволку— «ижевку» 16-го калибра. Для опеки молодого стрелка требовалось два поручителя; первым, естественно, стал Женин отец, а вторым — Иван Петрович. Евгений всегда с теплом вспоминает об охотах с Иваном Петровичем и той охотничьей школе, которую прошел под его руководством, начиная со снаряжения патронов.

— Иван Петрович прекрасно стрелял в лёт, — рассказывал Евгений, — а «сидяков» никогда не бил. Меня учил, что стрелять дробью надо не далее 40 метров, а лучше — на 25-30: «ведь не последний же раз утка на тебя налетает! Каждый возможный выстрел продумывай заранее, не спеши жать на спуск», — говорил Иван Петрович, делясь своим опытом. «Второй выстрел делай тоже обдуманно, не сгоряча. Еще до охоты оцени требуемые упреждения».

— На охоте по пушному зверю были свои правила, и Иван Петрович всегда напоминал: «выстрелил по лисе или зайцу в меру, последи в поле за ними, а то и пройди следом. Смертельно раненный зверь может уйти шагов на пятьсот и больше».

— После охоты, все оставшиеся патроны Иван Петрович всегда расходовал на «швырки», стреляя в подброшенные жестянки, чурки или какую-нибудь старую шапку. К этому же приучал и меня, чтобы постоянно закреплялся и совершенствовался навык владения ружьем. С охоты Иван Петрович никогда не возвращался пустой. Если утка в меру налетала на него, то дальше ее полет ожидать не имело смысла — как правило, после его выстрела эта утка шлепалась неподалеку на землю или в воду. Настреливал Иван Петрович всегда больше всех и, если кого-то из товарищей постигала неудача, то щедро делился своей добычей. На первых порах и мне доставались трофеи от Петровича. Со временем я достиг в стрельбе надлежащего уровня и помню день, когда первый раз перестрелял своего учителя.

Поехали мы тогда компанией, человек восемь, на Каневское водохранилище. Утренняя зорька вышла не ахти: у кого одна, у кого две утки, у кого ни одной. Только Иван Петрович принес трех крыжней и гордо ходил, весело насвистывая. Я, стоя на утреннем лёте, приметил, что некоторые утки летят к лесу, темневшему поодаль за поймой, и там где-то садятся. Я не поленился и отправился туда на разведку. Под самым лесом оказалось уютное длинное болото с кувшинками, обросшее рогозом. Из дальнего его конца доносилось кряканье. Решаю пройтись бродом, и лезу в болото. Как стали из кувшинок и рогоза подниматься полновесные крыжаки! Как пошла у меня по ним стрельба на славу! Опустошив весь патронташ, я взял семерых крыжней. Возвращаюсь с вязанкой уток на наш стан, и происходит немая сцена. Все поворачиваются в мою сторону с вытянутыми лицами, а Иван Петрович даже подскакивает с места. Когда подхожу ближе, он спрашивает с не скрываемым удивлением:

— Где это ты столько настрелял?

— На болоте, — отвечаю, радостно улыбаясь.

— На каком? — допытывается.

— Да, вон там, под лесом.

— Неужели всех в лёт! — восклицает Иван Петрович, и невольно почувствовался его задетый авторитет.

Иван Петрович еще научил меня как в августовскую жару добытую дичь сохранять. Главное, чтобы муха не села, а то нанесет пачки яиц в места, где раны от дроби, а к вечеру из этих яиц уже опарыши выведутся, тогда «пиши — пропало». Что бы этого не случилось, мы уток обжигали паяльной лампой и потрошили, водой ни в коем случае не мыли. Потом в клювы немного соли сыпали. Я выкапывал в тени глубоконькую яму, но не до воды. На ее дно клали слой камыша, на него укладывали обработанных уток и немного посыпали их сверху тоже солью. Затем клали еще слой камыша, и засыпали землей, чтоб муха не пролезла. Так дичь до нашего отъезда сохранялась, как в холодильнике.

Иван Петрович был легок на подъем. Как только предоставлялась возможность, он ездил охотиться и в дальние места: под Одессу на осенний пролет уток и гусей; в Беларусь на весеннюю охоту; на волков в Житомирское и Черниговское Полесье.

Под Одессой, будучи еще студентом, на открытие охоты довелось побывать однажды и мне. С охотбазы меня с Иваном Петровичем в одном «каяке» и моего отца в другом моторной лодкой за полчаса привезли на место в днестровских плавнях. «Каяк» — острая с носа и кормы, длиной метра четыре, легкая, неширокая местная лодка из тонких досок. Я сел спереди с ружьем наготове. Иван Петрович стоял на корме и толкался длинным шестом. Вокруг, на глубине с метр, поднимались густые заросли высоких тростников. Стрелять взлетавших уток можно было только кое-где на прогалинах. Если сбитая утка падала поодаль в тростник, то найти ее там и достать было невозможно. Под вечер, отыскав прогалину пошире, мы стали на зарю. Вот солнце коснулось султанчиков ближних тростников. Вдруг донесся шум больших, сильных крыльев и перед нами, совсем близко, пролетает пара белоснежных лебедей. Зрелище, что сказать? Великолепное!

Когда солнце село, в сумерках начался утиный лёт. Да какой! Друг за другом одиночками и стайками над тростниками пошли чирки, кряквы, серые и широконоски! До этого я столько уток на перелете еще не видел. Загремели наши выстрелы. Стрелял я тогда еще не очень и пока вскидывал ружье и целился, Иван Петрович уже ссаживал очередного чирка или крыжня. Сбили мы и несколько широконосок, которые у нас под Киевом были для меня тогда в диковинку. Как всегда, Петрович настрелял уток больше всех. Ночевать сначала думали прямо в лодке, чтобы не пропустить утреннюю зорьку, но все же не стали рисковать, т.к. наш «каяк» подтекал. А так — настелили бы тростника на дно лодки, укрылись взятыми плащ-палатками да и переночевали бы прямо в зарослях, на воде.

На следующий день из настрелянных нами уток жена егеря приготовила на охотбазе в большом казане жаркое с помидорами, луком и сладким перцем. Все ели и похваливали, а я ел и не мог оторваться — жаркое было потрясающе вкусное, просто объеденье!

Лет за восемь до выхода на пенсию, Иван Петрович переселился из города в село, ближе к охотничьим угодьям. Там завел себе трех собак-помощниц: серебристого английского сеттера, каштаново-пегого спаниеля и серую западно-сибирскую лайку. Осенью, по выходным, с сеттером и спаниелем Петрович выходил на соседние болотины по уткам. Собачки работали толково и подранков, говорил, никогда не оставляли. Зимой, положив в рюкзак термос и бутерброды, отправлялся с лайкой в окрестные поля по зайчикам. Охоту на зайцев Иван Петрович особенно любил. Именно с нее он начинал свои юные охотничьи годы. Не расставаясь с ружьем, Иван Петрович продолжал охотиться до конца своих дней. Он хорошо знал, любил и ценил ружья; немало разных их марок перебывало у него в руках. Из последних его ружей помню «Зауэр» и «Меркель»…

Слушая Евгения, я взглянул на часы: было уже за полночь. Как же быстро проходит-бежит время!