…Вот однажды приходит ко мне Михайло (денщик) и как-то таинственно сообщает, что завтра зверовщики собираются на охоту за козулями и хотят пригласить и меня.

— Что ты говоришь?! — воскликнул я, не веря такому счастью.

— Вправду, барин! Я только сейчас толковал с ними и слышал от них самих своими ушами.

— Когда же они хотели звать?

— А вот сегодня вечерком, говорили, придем и позовем твоего барина.

— Ну, так ты самовар приготовь и водочки, а хозяюшке скажи, чтобы закусить чего-нибудь поставила — понимаешь?

— Понимаю, как не понять, — ответил Михайло и направился к выходной двери.

Оставшись в избе один, я почувствовал себя как-то особенно хорошо. Сладкая нервная дрожь пробегала по всему моему телу, и появилась такая потягота, что я не находил себе места: то ходил по избе, то ложился на кровать, то пел, то насвистывал. Под этим приятным впечатлением не помню, как уснул около теплой русской печки на ленивке и проснулся только тогда, когда скрипнула дверь, и с зажженной свечой вошел Михайло, а за ним перешагнули порог зверовщики Мусорин и Шиломенцев. Я соскочил с ленивки и хотел поздороваться, но они, не глядя на меня, помолились образу, затем поклонились и тогда уже протянули мне свои заскорузлые крепкие руки.

Явился самовар, водочка и яичница. Мы пропустили по рюмочке, вдоволь позакусили, напились чаю и досыта натолковались о всякой всячине, порешив на том, что пораньше утром отправимся пешком за козулями. Михайле они обещали дать свою винтовку, которая есть на излишке у Мусорина.

Проводив гостей, я приготовил все необходимое к охоте, едва скоротал остальной вечер и почти всю ночь не мог уснуть от волнения — ясно было, что идти пешком за козулями вблизи селения была проба промышленниками моей персоны.

Рано утром мы вчетвером отправились в горы, на которых лежал уже первый снежок и показывал нам по следам присутствие диких коз. Утренник был довольно холодный, и порядочный ветерок несколько портил удовольствие охоты, так что промышленники два раза даже раскладывали огонь и грелись. Но когда солнышко поднялось довольно высоко, то ветер стих, и мы весело пришли уже к месту охоты, которая состояла в том, что двое тихо заходили на козьи перевалы, где и западали в засаду, а двое отправлялись в лощины гор в так называемые падушки и потихоньку выгоняли из них козуль.

Сделали уже несколько загонов, и все безуспешно: то не находили коз, то они пробегали мимо засад и уходили вне выстрелов. Я как гость и как чиновник (горный инженер) пользовался преимуществом и, несмотря на мои просьбы нести одинаково участь охотника, ни разу не ходил в загон, а только садился в засаду на указанные места, между тем как все остальные менялись. Как караулить козуль на их лазах, мне подробно было рассказано, и я с нетерпением ожидал той счастливой минуты, когда представится случай выстрелить по козуле. Наконец, взобравшись на один высокий перевал с Лукьяном Мусориным и встав на указанное место, я спрятался за толстую лиственницу, а он отправился выше саженей за сто и уселся за камень. Не прошло и четверти часа, как снизу лога послышалось легкое покрикивание загонщиков и поколачивание палками по деревьям, а вслед за этим я услыхал и звук, происходивший от потопа козульих прыжков по мерзлой земле. Бут-бут-бут-бут, — доносилось до напряженного моего уха, и вся кровь прилила мне в голову, потому что я понял происхождение этих звуков и замер на месте… Смотрю и не верю глазам — снизу падушки неслось прямо ко мне девять коз, которые скакали друг за другом и в один миг очутились на перевале не далее как в двадцати саженях от меня! Я не растерялся и громко «кукнул» два раза: кук, кук!.. Передние две козули остановились, а к ним потихоньку подтянулись остальные, все они тихо перешагивали табунком на месте и зорко поглядывали, как бы недоумевая, откуда вылетели эти звуки. Заметив, что две козы сошлись, я быстро прицелился и, взяв ближнюю ко мне под лопатку, спустил курок... В глазах сначала зарябило, задернуло дымом, но я заметил, что козы шарахнулись в стороны и, сделав по скачку почти на месте, остановились и испуганно озирались. Я тотчас спрятался за дерево и стал поскорее заряжать штуцер. Козы всё стояли и переминались. Загнав пулю в ствол без приколачивания шомполом, я скоро был уже готов стрелять и торопился надеть пистон. Но взарях уронил со шнурка пистонницу, крышка ее отворилась, и все пистоны высыпались на снег. Я моментально нагнулся, схватил один капсюлек и почти уже надел его на «фивку», как все козы вдруг бросились и поскакали кверху по перевалу. Но одна козуля тихо повернула назад, под гору, сделала несколько шагов и остановилась около чащички молодой поросли. В те же минуты я услыхал «куканье» Мусорина. Взглянув кверху, я увидал, что те же козы запнулись против Лукьяна, а вслед за тем вспыхнул дымок его ружья и раздался выстрел. Козы мгновенно скрылись. Я же не спускал глаз с подстреленной мной козули и следил за каждым ее движением. Она горбилась, опускала голову, хватала снег и кое-как утянулась в чащичку.

Я торжествовал! Сердце стучало и, точно воркуя, говорило мне: «Молодец, не прозевал!»… Не торопясь, я собрал просыпанные пистоны, выдул из них снег, посовал их в пистонницу и тут заметил, что ко мне подходит Мусорин.

— Молодец, барин! Не прозевал, — сказал он те же слова, которые говорило мне сердце, — а я, брат, заторопился, да и торнул мимо…

— Козуля ушла в эту чащичку, должно быть, тяжело раненная, — сказал я, указывая рукой.

— Нет, раненый гуран (козел) ушел вон туда, а не в чащичку.

— Чего ты говоришь? я точно видел и хотел дострелить козулю, но усмотрел, что она чуть жива, а потому не стал.

— Ну, не знаю, а только я видел, что подстреленный гуран утянулся вон туда по склону, — заспорил Мусорин.

Так неужели я обоих хватил?! — обрадовался я, т.к. помнил, что на цели было две козы.

— Ну, вот это дело другое, так бы и сказал, — оживился Лукьян и пошел к указанной мною мелкой поросли.