В утренней тишине протяжно и звонкоголосо прогудел пароход, спугнув стайку быстрокрылых чирков. Водяные круги от их взлета пошли вширь и угасли в прибрежных травах. Опять засверкало гладью зеркало воды, а в нем осеннее солнце и бездонное голубоватое небо с редкими барашками белых облаков.

Пароход показался из-за поворота канала и, сбавив ход, стал подчаливать к пристани. Отражения запрыгали, разорвались и заиграли, искрясь миллионами огоньков. Матрос бросил чалку. Палуба вздрогнула от легкого бортового толчка. Заскрипел и струной натянулся пеньковый канат; на новые доски настила причала спустили трап. У сходень стоял мой товарищ, Петр Алексеевич Макаров.

— Другу-охотнику! — приветствует. — Как доехал? — спросил, пожимая мне руку.

— Хорошо! А что на озере?

— Самый перелет. Вчера на зорьку выходил… Сердце радуется. Утки много! Так валом и прет, — блеснув загоревшимися глазами, ответил Петр Алексеевич, но с грустью добавил:

— Тяжело мне… До сих пор не могу смириться с мыслью, что охота для меня практически утрачена. С протезом много не походишь…

На озеро мы отправились с Генькой — сынишкой Петра Алексеевича.

— Поезжайте в протоку, на Пайгачи, — напутствовал нас Петр Алексеевич. — Да далеко не забирайтесь, с полудня «северяк» раздуется, штормить будет. Это примета верная. А озеро у нас бурное…

На небольшом плотике мы с Генькой переехали канал и поднялись на взгорье. Необозримая водная равнина Ладоги уходила вдаль и далеко-далеко сливалась с небом. На дальней песчаной отмели гоготали гуси, кружась в вышине над берегом, горланили вороны. Озеро по-осеннему было величественным, со свинцовым оттенком бескрайней водной глади.

Мы зашагали по узенькой тропке к лодкам. Мой юный спутник торопливо семенил ногами в непомерно больших резиновых сапогах.

До Пайгачей шли на веслах. Генька сидел на корме, щурясь от солнца и сморщив свой обветренный веснушчатый нос. А на его плотно сжатых, по-детски пухловатых губах играла довольная улыбка.

Со свистом пронеслась мимо плотная стайка свиязей. С полуострова Лисичьего донеслось осеннее токование тетерева. Потом далеко ударил выстрел, за ним другой, и еще.

— Лиговчане стреляют, — встрепенулся Генька и скользнул взглядом по своей одностволке «ижевке».

Ружьишко у него было старое, с треснутым и перевязанным проволокой прикладом. Вороненый ствол пообтерся, и местами появилась крупная сыпь коррозии — следы непогод и нерадивости прежних хозяев. На конце ствола торчала непомерно большая самодельная мушка…

В протоке мы остановились, разбросали чучела и выпустили подсадную утку Катю. Потом въехали в тростник неподалеку, замаскировались и стали ждать. Подсадная осмотрелась, крякнула раз-другой и принялась деловито полоскаться, окуная голову в воду и ероша перышки.

— Ишь, намывается… — с укором сказал Генька. — Она у нас норовистая. Другой раз так и заливается, а иногда вовсе молчит. Сидит как деревянная и ни в какую.

— Катя, Катя, Катя… — скороговоркой позвал он вполголоса.

— Кря, кря, — лениво откликнулась утка, склонив голову набок и нацелившись глазом в вышину.

Со свистом крыльев прошел над протокой кряковой селезень. Я сдвинул рычажок предохранителя, а Генька взвел курок своей одностволки и украдкой взглянул на меня. Опять по-осеннему, без страсти прокрякала Катька. Отчетливей засвистели крылья, и всплеск воды… Осторожный селезень, приводнившись поодаль, не спеша подплывал к чучелам, зорко осматриваясь. Я, позабыв обо всем, следил за птицей.

Вдруг резко и раскатисто рядом ударил выстрел. Плотное белое облачко порохового дыма поплыло у лодки. Я обернулся. Генька, смущенно улыбаясь, смотрел на меня виноватыми, вопросительными глазами. Щеки молодого охотника играли румянцем.

— Уж больно ты скор, — с укором сказал я.

— Зевать не приходится, на охоту приехали, — с веселым вызовом ответил он, и мы оба дружно засмеялись.

А на середине протоки, перевернувшись вверх бело-серым брюшком и раскинув крылья, лежал селезень.

— Молодец! — одобрительно сказал я. — Не думал, что твое ружьишко так отменно бьет.

— Ружье у меня хорошее, не подводит. Жаль только, что нет второго ствола. Мне бы «тулочку», как у бати. Вот это ружье правильное, что надо! — авторитетно, по-взрослому сказал Генька и завистливо покосился на мою бескурковку.

Где-то далеко, далеко загалдели гуси. Выставив над поверхностью головку, стороной неторопливо проплыла ондатра. Докатился едва слышный ружейный выстрел. Всплеснула рыбка. Прогудел буксирный пароход на взморье. Пахло смолой сосен с острова, холодной озерной водой и прелым тростником. Из воды выпрыгнула, спасаясь от щуки, плотичка, сверкнув серебристо-перламутровой чешуей.

Нарастая, приближается звон тугих крыльев… Всплеск воды… Гремит раскатистый дуплет.

Два гоголя, перевернувшись кверху белыми брюшками, замирают на поверхности протоки.

— С полем! — деловито поздравляет Генька.

— А ты чего не стрелял? — спрашиваю.

— Ваша теперь очередь, — ответил он и, помолчав, добавил: — А ловко вы их…

— Зевать не приходится, на охоту приехали, — шутливо ответил я.

Подсадная заработала добросовестно, не пропуская ни утиной стайки, ни одиночек. Но с приближением полдня лёт прекратился, и мы решили вернуться в деревню.

Тем временем, ясное с утра небо теперь затянуло рваными облаками. Задул легкий бортовой ветер. Мы собрали добычу, чучела, подсадную и поплыли. Генька, сидя на корме, усердно правил веслом, изредка с беспокойством поглядывая на горизонт, а я греб парой весел посредине. Вскоре мы вышли из протоки на открытую воду. Ветер быстро крепчал.

— Нажимайте сильней, а то не выберемся, — обеспокоенно сказал Генька, поглядывая на озеро.

Я посмотрел через плечо в потемневшую даль. Весь горизонт затянуло серыми плотными тучами. Разгулялась и росла волна, с глухим шумом перекатываясь через камни, разбросанные по мелководью. Наш маленький «тузик» вздрагивал и кренился под ударами волн, но упрямо продвигаясь вдоль бесконечно протянувшихся зарослей тростников.

— В прошлом году мы с батей на острове Киревядь двое суток сидели. Поехали до рассвета. Погода была тихая. Зорьку отсидели, а в полдень озеро, как теперь, волноваться стало. И если бы ветер попутный, а то бортовой! Сильная волна поднялась. Одним словом штормить стало. Вот и пришлось нам отсиживаться на берегу, пока не стихло. Хорошо, что картошка с собой была… — коротко рассказывал паренек. — Зато утчонок привезли больше трех десятков…

Генька вытер брызги с обветренного лица рукавом своей брезентовой куртки и продолжал:

— По осени на Киревяди тюленей много бывает. Охотится на них интересно. Вокруг острова торчат из воды крупные камни, тюлени на них вылезают отдохнуть и погреться. Мы к ним на замаскированной лодке подъезжаем. Так после того случая едем на день — запасов берем на три. Ладога наша бурная и капризная. С ней зевать не приходится…

Наша лодка свернула в узкий пролив и вскоре вошла в тихую бухточку напротив деревни. Я поднялся со скамьи. В лицо дул холодный броский северный ветер. Плотные темно-пепельные тучи быстро шли над помрачневшим озером. Буйные волны остервенело бросались на берег, ломая и сминая пожелтевший тростник, накатывались на отполированные временем камни, дробились фонтанами брызг и пушистой белой пеной.

Глухо шумело разгулявшееся озеро, поседела его серая даль…

Прижимаясь к берегу, над водой пронеслась быстрокрылая утиная стайка, развернулась и опустилась на чистину среди прибрежных зарослей тростника. Издали донеслись тоскливо-тревожные гусиные крики…

Начинался шторм.