…За окнами нашего дома был сад. В нем росло десяток яблонь, несколько черемух и берез, а над ними высилась огромная шатровая ель, на которой обитала веселая, пушистая белка. В саду бегали гончие — огромные собаки, приветливо смотревшие умными глазами и ласково тянувшиеся ко мне добрыми мордами. И ничего, кажется, не было счастливей тех дней, когда мои дяди уходили на охоту, уводя с собой ошалевших от радости собак. Тогда мой детский мир наполнялся только одним — ожиданием их возвращения с охоты. Была светлая золотая осень. В саду падали яблоки, а в доме, в прихожей топилась, шумела и пламенела печь. Я садился к огню, слушал, как мама, строча на машинке, тихо напевает что-то задумчивое, трогательное и, мысленно, бродил с дядями в осенних лесах.

С охоты дяди приносили зайцев и тетеревов. Я просиживал около них целые вечера, любуясь окраской перьев и шерсти. Пушистые заячьи лапы и атласные тетеревиные крылья отдавались мне. Лапы я прятал в свои тайники по углам комнаты, а крылья развешивал на комнатных цветах. Потом я часто входил в этот свой «лес» и бродил по нему будто охотник. Хлопали выстрелы моего игрушечного пистонного ружья, тяжелел ягдташ от «тетеревов», на голубой шнурок привязывался великолепный «русак»… А за окнами белел уже зимний день с тихо порошившим снегом. Пламенеющая печь переносила меня в какую-то глухую сторожку охотника или лесоруба в сказочном дремучем лесу, и я мечтал…

Я так живо представлял мысленно эти свои детские скитания, что потом, когда действительно бродил с ружьем в лесах, воспринимал лесную красоту как давно знакомую, родную и близкую. В детстве я не читал ни Майн Рида, ни Купера (прочел их позже), а зачитывался охотничьими книгами, и до боли в глазах засматривался на рисунки в охотничьих журналах. Охота и природа облекались в этих рисунках и книгах для меня какой-то волшебной поэзией, раскрываясь до самых своих сокровенных глубин.

Наконец, в моих руках оказалось двуствольное охотничье ружье. Была уже юность, но была все та же сказочность чувств, воплощавшаяся в теплом и дорогом слове: охота!

Теперь по-человечески грустно сознавать уходящие годы, но хорошо не чувствовать их бремени, продолжая дружить с охотой. Она становится источником здоровья, родником, возвращающим в чистоте своей детскую радость чувств и молодость сердца.

…Веселые зимние каникулы радовали мирным теплом и покоем родного дома. Долго и жарко топились по утрам печи. Рано вспыхивала в столовой старая лампа «молния». Прохладно и остро пахла смолой и хвоей новогодняя елка, принесенная из леса. Но во всей этой праздничности мне не хватало охоты. Метель изо дня в день гулявшая над городом, не выпускала из дома. Ружье, повешенное на стену еще осенью, перед отъездом на учебу, так и красовалось там.

Но, в конце концов, как-то перед закатом метель стала стихать, а небо расчищаться, голубеть и краснеть. Дядя Виктор, черноглазый и черноусый, придя из кузницы, радостно сказал:

— Славно вызвездило!

— И подуло с полдня, — добавил дядя Гавриил.

Улыбаясь, он посмотрел на брата и кивнул на меня:

— Ты, Виктор, сводил бы его завтра к Русановке или Гореловке, — а то мне самому некогда. Там, думаю, еще остались русачки, не все в похлебку попали.

Подойдя к окошку, он поднял занавеску и продолжил с чувством:

— Что за ночь! Русак теперь жмется к жилью, жирует на гумнах.

На следующий день я надел серые длинные свои валенки, меховую куртку, натянул оленью ушанку, туго опоясался патронташем, повесил на плечо ружье и вышел во двор. Было тихо, морозно. Глухо ворковали где-то в сарае голуби, радуясь снежному затишью. Звонко стрекотала, покачиваясь на вершине нашей елки, пестрая сорока. По двору носился стремительный рыжий выжлец Карай. С радостным визгом он метнулся мне на грудь, шумно обдавая жаром своего дыхания. В дверях появился дядя Виктор и негромко сказал:

— Вижу, ты готов, пошли.