тот год я окончил гимназию, поступил в университет, купил себе студенческую фуражку и уехал к своим родственникам в степной городок Киндей, где дядя служил уездным агрономом.
Приезду моему старики были бесконечно рады. Мы не виделись несколько лет, в памяти их я сохранился еще желторотым юнцом, и потому они меня сразу же, что называется, "затютькали", как малого ребенка: "И не купайся в речке, не сиди на сквозняке, не ходи на конюшню, потому что тебя может лягнуть племенной жеребец, не задерживайся до темноты в городе, – словом, сиди дома, ешь всякие домашние печенья и варенья, лежи на балконе и отдыхай".
Я попытался было робко протестовать, но, увидев, что это не помогает, заявил о своей самостоятельности полным голосом. Это сразу возымело свое действие: они сделали большие глаза и тут же стихли. Желая одним ударом довести дело до конца, я заявил, что я охотник и, не откладывая, займусь этим делом.
Дядя, сам страстный поклонник Дианы, даже открыл рот.
– Что ж ты сразу-то не сказал об этом? И давно охотишься?
– Давно.
– Хм, – хмыкнул он себе в усы. – Вот сезон сейчас только мертвый. Петров день, правда, не за горами, но недельки две еще осталось.
– А я займусь перепелами.
– Сеткой?
– Да, на дудочку.
– Дело! – сказал он. – Когда-то и я ловил их, благо закон не ограничивает эту охоту никакими сроками... Вот жалко, дудочки у меня сгорели в пожар. А сетки, поди, уж сгнили.
– Я привез свои.
– Молодец! – похвалил дядя. – А время для этого сейчас самое подходящее. Самки с детьми или еще на гнездах. Они и бобыляют. Им только "трюкни" (так на языке охотников называется крик перепелки-самки, в отличие от крика самца, который называется боем).
Словом, дело было сделано и право на самостоятельные действия завоевано.
На другой день мы с дядей уже ехали в шарабане на вечернюю зорю. Она была удачна, мы поймали с десяток птиц, и тетка угостила нас такой лапшой с перепелами, что дядя не удержался и выпил под нее две-три лишних рюмки какой-то настойки, от чего к вечеру жаловался на печень.
Прошло несколько дней. Иногда мы ездили вместе с дядей, но большей частью я уходил один за пять-шесть верст от городка, затерявшегося в степных просторах и бескрайних полях, то тут, то там перерезанных мелкими, капризными речушками, неглубокими овражками со сколками мелких лесов, столь типичной и бесконечно милой моему сердцу картины лесостепной зоны средней полосы России.
Каждый раз, если он не сопутствовал мне, дядя предлагал шарабан или беговые дрожки, но я отказывался, считая, что где мне возиться с лошадью и следить, чтобы она не потравила хлеба, не вывернула передок или не наделала чего-либо еще, воюя с досаждающими ей оводами?
– Да ведь заблудиться можешь! А она тебя довезет! – уговаривал дядя.
– Какой же я охотник, если заплутаюсь в местах, где был?
– Ну, бери с собой Бекаса! Он приведет тебя домой, – настаивал он.
Бекас, старый, почти полуслепой сеттер, когда-то прекрасная охотничья собака, доживал свой век на покое. Он чуть не с первого дня привязался ко мне – может, потому, что дядя года два с ним уже не охотился, а тут я вроде оказал ему высокую честь, беря его с собой. Он, бедняга, видимо, мнил себя еще не совсем лишним существом на этом свете.
За последние дни не раз прогремели грозы, воздух наполнился какой-то ленью и истомой, и одинокие, с еще не остывшими страстями, перепела стали яристее и очертя голову шли на призыв самки-дудочки.
Однажды, после жаркого и душного дня, предупредив, что я, может, останусь в поле на утреннюю зорю, захватив Бекаса, я отправился с намерением добраться до заброшенной степи, верстах в десяти от городка. Один раз с дядей мы уже там были. Чтобы добраться до места, надо было, поднявшись за речкой в гору, свернуть с большака и весь путь проделать по межнякам и граням. Шагая меж высоких хлебов, по следам, оставленным колесами нашего шарабана, я легко находил дорогу.
Городок скоро скрылся за высокой стеной озимых посевов, и мне приходилось идти, точно по узкому проулку, по сторонам которого шелестела рожь, а над головой стояло высокое синее небо.
Я шел, вдыхая аромат цветущих хлебов и произрастающих на межах трав, с головой, полной обрывистых и скачущих с одного предмета на другой мыслей, однако то и дело возвращающихся к предстоящей охоте.
Часа полтора пути прошли незаметно, и я уже подходил к этим пленившим меня еще с первого раза обрывкам степей, а вернее, заброшенной и давно не паханной заматерелой залежи.
Вот впереди на горизонте открылась полоса далекого безбрежного неба, стена хлебов оборвалась и ушла в стороны, и передо мной, насколько хватал глаз, открылась широкая, пологая низина давно не тронутой плугом степи. Освещенная косыми лучами закатного солнца, она сверкала и переливалась разноцветными пятнами цветущих трав, то синих, глубоких, почти темных тонов и оттенков, то белых, то пунцово-красных или ярко-желтых, почти золотых и других смешанных и подчас неопределенных красок, являя собой причудливый узор дорогого ковра. Слабый ветерок пробегал по степи, колыша эти цветные пятна, создавая меняющуюся причудливость узора, то загорающегося ярким искрящимся светом, когда цветы были обращены к лучам солнца, то подернутого, как вуалью, дымкой, когда ветер подставлял глазам тыльную сторону соцветий с блеклыми, менее яркими красками.
Бесчисленное количество бабочек, то пестрых, нарядных, то белых, но больше всего серебристо-лиловых мотыльков, трепетало над цветущей степью, создавая еще большую сказочность и очарование.
Над степными просторами поодиночке или небольшими косячками перелетали стрепеты, сверкая в лучах солнца белым оперением на боках и под крыльями и черной, блестящей как смоль шеей, наполняя воздух легким, характерным для их крыльев, звоном дорогого хрусталя. Иногда они улетали далеко-далеко, почти сходили с глаз, потом появлялись вновь, играя и словно купаясь в воздухе, то соединяясь, то разъединяясь друг с другом. Что заставляло птиц совершать этот полет? Какой-нибудь ритуал, которым они отмечали вечернюю зорю и заход солнца? Или, может, их пугали летающие своим воровским полетом над степью ястреба и седые луни, злыми глазами высматривающие добычу?
Редкие уже жаворонки оглашали воздух короткой песнью, да кое-где в небе, невысоко над землей, висели на одном месте кобчики, падающие вдруг на землю за зазевавшейся полевой мышью или жуком.
В нескольких местах, отдельными кулигами, трава была выкошена, просушена, и высились небольшие копны сена. В них я и мечтал провести короткую летнюю ночь.
Я дошел до ближайших копен и завалился на одну из них, решив дождаться, пока сядет солнце, и перепела начнут свою зорю.
Незаметно для себя я задремал. Очнулся я почти в сумерки.
"Вот тебе раз! Хорош охотник!" – подумал я, вскакивая и озираясь по сторонам. Повиливая хвостом, ко мне подошел Бекас.
Я осмотрелся. Дали уже скрадывали сумеречные тени, но вблизи было еще видно. Степь лежала передо мной тихая, успокоенная. Где-то вдали било два-три перепела. Я встал, соображая, что же мне делать. Зорю я безбожно проспал. Было даже обидно: стоило за десять верст месить киселя!
Попеняв себя за оплошность, я все же решил, что нечего, пожалуй, горевать. Не лучше ли пораньше завалиться спать, с тем чтобы не проспать утра.
Достав из сумки кое-какие припасы, я разделил свою трапезу с Бекасом и, стащив в одну копну несколько охапок сена, завалился на нее, укрывшись легким пиджачком. Я долго лежал с открытыми