Миновало бабье лето. Закончился хлопотливый, но радостный труд уборки урожая. На полях стало светлее и просторнее, в огородах пусто и неуютно, как в оставленной квартире.
На окнах, в сенях и на крышах деревенских изб лежат, дозревая, тыквы, на крыльцах висят, просушиваясь, гирлянды медно-красного лука, а в палисадниках краснеют гроздья рябины, тронутые утренниками.
Малолюдно в деревне в эту пору. Кто уезжает в луга за сеном, кто в лес на заготовку дров, кто стучит топором, ремонтируя колхозную ферму, — словом все готовятся к встрече зимы.
А еще тихо потому, что не видно на улицах самого шумливого народа — ребятишек: все в школе. Только издалека доносится тарахтенье трактора, то ясно и четко, когда он выползает на холм, то приглушенно мягко, когда спускается в низину, взрывая черные маслянистые пласты земли.
Светит неяркое, но еще ласковое солнце, за деревней сверкают изумрудом зеленя, а за ними синеют зубчатой стеной брянские леса. Нет-нет, да потянет прохладный ветерок, пахнет свежей соломой, зерном, землей и терпким запахом увядающей травы. В бесконечной выси, перекликаясь, тянут на юг журавли. Настала долгожданная пора для охотника-гончатника.
Да не только охотник, но и гончие его по-своему глубоко переживают эту пору. Непреодолимый инстинкт безудержной страсти зовет их к охоте, к преследованию зверя.
Скоротали лето гончие в дремотной лени, лежа по своим углам. А вот теперь, осенью, они все больше бродят по двору и явно скучают от безделья. Вот Зурна и Песня встретились среди двора и обнюхиваются, будто впервые увидели друг друга. Вот поднялся Заграй, потянулся, зевнул, сверкнув двумя рядами белых зубов, и отправился искать себе развлечение. Там бродит Карай, выискивая что-то в соломе. Щенки подросли и целый день возятся друг с другом. Нет-нет и взвизгнет один из них от острых зубов заигравшегося друга.
Но вот прошел недолгий день, угасла заря и стало свежее. Ночью взошла полная луна и покрыла все мягкими голубыми тонами. Заснула деревня, спят даже неугомонные жучки и шарики. Последний перебор гармоники с какого-то "пятачка" застыл в прозрачном холодном воздухе.
Во дворе под навесом зашуршала солома, выходит, отряхиваясь, Баян. Вот он вышел на середину двора, сел и поднял кверху морду, будто принюхиваясь к чему-то. Выходят одна за другой еще собаки и тоже садятся среди двора, образуя подобие круга. Во всех их движениях проглядывает радостная взволнованность и какая-то таящаяся сила. Вот Баян, подняв морду, издал протяжный, призывный вой, вибрирующий на высокой ноте; его подхватывают Бушуй, Ведьма, Сорока и еще кто-то. Выходят остальные собаки и, присоединившись к кругу, начинают кто — протяжно выть, кто взбрехивать с подвывом, а кто взволнованно ходить вокруг собравшихся, помахивая хвостами.
Воют собаки. "Что в этом приятного?" — спросите вы. Прислушайтесь, — в этом вое не слышно той щемящей душу тоски, когда воет собака, потеряв хозяина, или когда отнимут у нее щенков. В этих звуках слышится что-то торжественное, зовущее, какой-то бодрящий, воинственный клич, до глубины волнующий душу охотника, будящий во всем его существе непонятный отзвук...
Проходит несколько минут, и собаки все разом смолкают и расходятся.
Опять настает тишина, только взбудораженные воем дворовые собаки еще долго лают то в одном, то в другом конце соседней деревни. И так скликаются собаки по нескольку раз за ночь.
Что это? Унаследованный от далеких предков инстинкт единения для охоты на опасного зверя? Торжество предстоящей лихой схватки со зверем, когда забывается все — и раны и возможность смерти, а владеет всем существом лишь одна неукротимая сила, влекущая вперед к цели, — догнать, остановить, взять!
Не перепала ли и охотнику капля этой горячей крови, не вспыхивает ли и в его душе такой же яркий ловчий огонек?
Конечно, так. Не холодный же рассудок заставляет охотника ехать в осеннюю непогодь за тридевять земель, чтобы только послушать смычок гончих. Не практические же размышления о необходимости добыть глухаря толкают охотника в ночной темени кое-как переправляться через бурный весенний поток.
Еще покрыта земля густой теменью, а на соседнем дворе уже захлопал крыльями петух и пропел спросонья каким-то надтреснутым голосом. Ему ответил другой, третий, и пошла и пошла по всей деревне перекличка на разные голоса...
В это время кто-то осторожно постучался в наружную дверь. Я ждал в полудремоте этого сигнала. Это мой давнишний приятель и товарищ по охоте дед Сергей со своей длинностволой шомполкой за плечами.
— Ну, как, Митрович, пойдем?
— Сейчас пойдем, вот только соберусь, — говорю я, пропуская деда Сергея в комнату.
— Да ты не торопись, находимся еще за день-деньской. Дед Сергей, войдя в комнату, снял шапку, поставил в угол ружье и присел.
— Погода уж больно хороша: тихо, как в колодце, и нахмарило маленько, — медлительным певучим говорком сообщает он.
— Ну, а вчера вечером ведь ясно было.
— Э, Митрович, осенняя ночь — год.
— Куда пойдем, в поля или в лес? — спрашиваю я, собирая охотничьи доспехи.
— Везде нынче хорошо гонять. Можно и в лога, можно и лес. Гляди, куда лучше.
— Ну, в лес так в лес, — решаю я.
Пока я собирался, собаки, почувствовав необычное движение в доме, стали беспокойно ходить по двору и, повизгивая, скрестись лапами в дверь.
Мы вышли во двор.
Наше появление с ружьями еще больше возбудило собак, которые подняли лай и визг, просясь к выходу.
Отворив калитку и придерживая щенят, мы выпустили со двора гончих и вышли сами. Луны уже не было. Ночь окутывала землю. Густой туман усиливал темноту.
Перешли наплавной мост через Десну и вышли на луга. Собаки одна за другой бежали впереди, вытянувшись в цепочку, и по временам поглядывали на нас, как бы прося прибавить шагу.
Пока шли по лугу, начало светать и из густого молочного тумана стали показываться неясные очертания то высоких стогов, то прибрежных кустарников у берегов стариц.
Поднялись на песчаный пригорок. Из тумана выступила темная стена соснового бора, и вскоре мы остановились на опушке леса у развилки дороги. Договорившись, разошлись.
Дед скинул свою шомполку и пошел по дороге. Я же зарядил ружье и вышел на глухую лесную тропу. Совсем рассвело.
Как хорошо в лесу в глубокую осеннюю пору! Влажная черная тропа, перевитая узловатыми корнями, то пропадает, то вновь появляется среди густого изумрудного мха, украшенного узорами разноцветных листьев. Багряные стволы сосен перемежаются с белыми тонкими березами. Там, в низинке, стоит серо-зеленая группа молодых осинок, на вершинах которых чуть трепещут уцелевшие иссиня-красные листья. Прохладный влажный воздух наполнен смешанным запахом увядшей травы, грибов, гниющего дерева.
Тихо дремлет лес в желанном покое. Мелодично призывно пропищит иногда рябчик в гуще еловых ветвей и послышится рокочущий взлет его. Как маленький колокольчик, прозвенит резвая синица и, покачавшись на тонкой ветке березы, вспорхнет и скроется в глубине леса. Пробарабанит дятел на сухой вершине и замолчит, как бы прислушиваясь, и вдруг с резким криком, как по волнам, перелетит на другую вершину. Из деревни донесется лай дворовой собаки да порой прошелестят листья под ногами какой-нибудь гончей, проверяющей направление следов охотника. И опять установится торжественная тишина.
...Услышав приближение собаки, поднялся из мелкого ельника матерый русак. Чуть не на самую лежку наткнулась Ведьма и отозвалась своим страстным певучим голосом, от которого вся стая и охотник приходят в оцепенение. Сердце так сильно стучит, что, кажется, мешает слушать голоса гончих. По спине пробегает озноб, слух обострен до крайности: от шороха упавшей еловой шишки вздрагиваешь, как от выстрела.
Но вот донесся сплошной залив Ведьмы, рванулись по лесу собаки, пронесся мимо Заграй, мелькнула в кустах Зурна, не в силах сдержать своего голоса. Вдали к гону Ведьмы примкнул рыдающий тенор Баяна; почти сейчас же доспел Гаркало и уж слышен его низкий бас; вот влились в поток звуков голоса Ласки, Набата, Лешего, Песни...
Услышав гон, бессознательно бросаешься вперед, вслед за собаками, да не дала тебе природа быстрых ног. Но, все равно, вся душа, все сознание твое там — со стаей!
Слышен все удаляющийся ровный гон. Вот стая уж перемахнула поле, вот, слышно, погнали лесом к Решетню и голоса стали сливаться в