Утка с охотничьей точки зрения почему-то считается самою последней дичью, и охота на нее легкою и малоинтересною, мужичьею. Согласен с этим взглядом, если принять во внимание только летнюю охоту на них из-под собаки, засидки и скрадом. Утка в это время глупа, доверчива, едва летает, стрелять ее даже совестно, и сравнивать охоту на нее в это время с охотой на бекасов, дупелей или тетеревов, конечно, нельзя. В настоящей заметке я и не буду говорить о летних утиных охотах, а коснусь охот, безусловно, интересных, именно осенних — на взматеревшую, строгую, искушенную птицу: на гречихе, скрадом и в засидке; попутно скажу несколько слов и об охоте с подсадной уткой.
Когда я производил весеннюю охоту вообще и с подсадной уткой в частности, то никогда не следовал совету строить шалаш, так как охота этого рода из шалаша теряет свою прелесть и скорее носит характер шкурничества. Скажите, пожалуйста, что за удовольствие сидеть в наглухо заделанном шалаше и не видеть кругом себя, кроме небольшого клочка воды под носом, а посмотреть в это время года есть, на что и полюбоваться есть чем.
Итак, в теплый весенний вечерок (в другую погоду я не признаю этой охоты) отправляетесь вы на ранее намеченный залив или лаву, усаживаетесь на более сухое местечко и ждете захода солнца. Если желаете непременно стрелять, то утку необходимо спускать на воду, когда немного стемнеет, иначе ни один селезень не подлетит на выстрел открыто сидящего охотника.
Хорошо в это время на природе: тут жаворонок поет свою жизнерадостную песню; там с рьяным гоготанием пролетел табунчик гусей; длинноносый бекасище неистово токует, а вот из дальнего перелеска донеслось на крыльях ветерка бормотание косачей, еще робкое, неуверенное…. Нежные флейтовые звуки кроншнепиного крика льются откуда-то из поднебесья. Дрозды с громким чоканьем перелетают с места на место. Скворец, примостившись на сухой вербе, где облюбовал себе местечко для гнезда, подняв свой желтый нос к небу, усердно выводит свои нехитрые, но полные прелести, мелодии…. Да и мало ли чего увидишь и услышишь в этот чудный весенний вечерок. А воздух-то, воздух! Чудный, бодрящий, так и льется в ваши легкие, обновляя и оживляя ваш заплесневевший за зиму организм, и дышит, не надышится им в борьбе с житейскими невзгодами надорванная грудь. Хорошо! Упоительно хорошо! И пусть меня черти в ад живого возьмут, если выдумаешь что-нибудь лучше!
Ну вот, закатилось и солнышко, и "красавица зорька в небе загорелась". Призывно закрякала где-то утка, готовясь подняться на крылья, и красавец селезень, ответив страстным, хриплым "вяк-вяк", грузно поднялся из соседних затопленных кустов и полетел на призывный крик любви. Пора! Утка спущена. Вдоволь насидевшись в темной корзине, обрадованная относительной свободе, напившись и вволю накупавшись, она взобралась на подставку и занялась своим туалетом, и вдруг совершенно неожиданно рассыпалась самым неистовым "кряк-кряк-кряк-кряк!"...
Вы невольно вздрогнули, мурашки поползли по спине, курки торопливо взведены; вы замерзли в ожидании; вы весь превратились в слух и зрение; вы зачарованы! — "Вяк-вяк!" раздается почти над вашей головой.
Ружье у плеча. — Но нет, далеко! Пусть подлетит поближе! Круг, два — и матерущий селезнище, не переставая задорно повякивать, скрывается во мгле наступающей ночи, и даже насмешливая нотка слышится в его крике. — Сметил, шельмец! Но посмотрите, ради Бога, что только делается с вашей уткой! Почти распластавшись по воде, вытянув шею, трепеща крылышками, она почти захлебнулась от неистового крика, она вся олицетворение страха, желания. И вдруг появляются уже три селезня. Вот они у меня над головой. Выстрел, и один из них кубарем летит в воду, остальные, тревожно покрякивая, отчаянно удирают от предательского места. Идиллия нарушена, очарование исчезло, как дым; место поэзии заступила самая грубая, пошлая проза, и невольно является вопрос: за что? Зачем?
Половина августа. Гречиха поспела и стабунившиеся утки усердно стали ее посещать. Другой загон так истолкут, что можно думать, то овцы здесь паслись, а не утиные стаи. За полчаса до заката солнышка заберешься на такую полосу, засядешь, оглядишься путем, покуришь и, сготовив ружье, ждешь начала лета. Не ровно как-то летят утки на корм; когда рано, — солнышко едва успеет спрятаться,— гляди, уже и начали сыпать; а другой раз — заря уже начинает гаснуть, а они только надумались полакомиться спелой, вкусной гречихой. Интересная, хотя и малодобычливая охота. Летит утка низом и очень быстро, так что стрелять ее приходится больше в угон и на вскидку, почему и садишься спиною в ту сторону, откуда лет. Только те табунки, которые задумали трапезовать на вашей полосе, прежде чем сесть, дают несколько кругов, и тут удается сделать удачный дуплет, а то такой чудный пудель отпустишь, что только руками разведешь, и сам себе не веришь: — да неужели же промах? А последнее бывает очень и очень часто, в особенности при запоздавшем лете.
Но вот сентябрь подошел. Начались утренники. Лес, до того зеленый, разукрасился в такие чудные, мягкие тоны и полутоны, от светло-желтого до ярко пурпурного, что ни на одной картине не увидишь такого дивного сочетания цветов и красок. Травы уже высохли и пожелтели, и сочные водяные растения, — камыш, аир и осока, почернели, подломились и купают свои, убитые морозом, верхушки в холодных водах озер и затонов. Табунная утка перебралась с небольших озерков и болот на реку или большие озера; разжирела, стала птицей "с весом", и пропорционально этому "весу" — строга и пуглива: чуть, где треснул сучок под ногою охотника или неловко задетая ветка талины зашумела полувысохшим листом, — глядишь — уже весь табун, как одна птица, с громким хлопаньем крыльев снялся,— и ищи-свищи ветра в поле! Люблю я в это время скрадывать уток.
Много нужно ловкости, терпения и сноровки скрасть табунную осеннюю утку, и засиживается она к тому же с большим расчетом: никогда не сядет, где берега более чисты и удобны для скрадывания, а выберет местечко, непременно заросшее с обоих берегов густым непролазным тальником да травою высокою — вот тут и попробуй ее скрасть! Где, согнувшись, где на четвереньках, а где и на брюхе, аки змий, крадешься по такому местечку вершок за вершком, строго рассчитавая каждый шаг, бесшумно отстраняя попадающиеся на пути ветки, раздвигая предательски шуршащую высохшую траву; какие чудные стойки выделываешь, когда хрустнет под ногою сломанный сучок или сухой стебелек травы — право, как добрый лягаш высокой дрессировки,— а чего, чего только не перечувствуешь за это время, и счастлив бываешь, когда, преодолев все препятствия, наконец, подберешься в меру, отдохнешь и "дунешь" в сплывшуюся парочку или троечку уток. Почти никогда, как бы ни был велик табун, утки не сгруживаются более 2-3-4 штук; да и стрельба по более скучившимся, по-моему, безрассудна, т.к. крепкая к бою осенняя утка бывает бита наповал только центром заряда, а захваченная боковыми дробинами, улетает и гибнет зря. Боже! Какой хаос поднимается в утренней стае после вашего выстрела! Тревожный крик, хлопанье крыльев, шум, гам.… Но и велико бывает и огорчение, когда уже вот-вот достигнешь цели, и один неверный шаг, одно неловкое д