Весна случилась ранняя, и то ли не выспалась она, то ли встала с постели слегка простуженной, но была она не в пример хмурой и неприветливой. И вроде бы потеплело ко времени, и так же размеренно привычно оседал побуревший местами снег, да нет-нет, а становилось однажды зябко по-зимнему: то снег прорывался холодный и мокрый, а то и вовсе затягивало все вокруг неуютной пеленой могильно-сырого тумана. Солнца не было и в помине, даже намека, как бывает иногда весной, когда сквозь пелену облаков возьмет да и посветлеет небо, вроде и просохнет изнутри чуток, а там смотришь — и лучик, тоненький такой просочится, да заискрит-заиграет в первой попавшейся луже, вспышкой дюжины солнечных зайчиков. Так нет же! Казалось, сама природа восстала и тяжестью всей своей неуемной мощи налегла откуда-то сверху на небо, придавила... От того и люди, подавленные и смурные, из последних сил боролись, кто с засевшей глубоко внутри простудой, кто с апатичной меланхолией, а кто и с самим собой, особенно остро вдруг ощутившим этого самого себя... Вроде бы сама жизнь увязла в этом расхлябистом киселе из вечно мокрого снега, вездесущего тумана, да злых, неожиданных отголосков зимы. Размяк и поник простуженный город, уставился апатичным взглядом оконных проемов в никуда. Лишь люди, кое-где продолжали свое суетное движение меж нездоровых лиц, посеревших от влаги домов.
Люди двигались, люди шли по своим бесконечно важным делам, но все меньше было в их движении жизни, энергии, а страсти и огня не осталось и вовсе. Безжизненной походкой зомби брели они от одного крыльца к другому и попав, наконец, в тепло, тупо смотрели в царящую за окном серость не в силах отвести взгляда от ее гипнотического шарма.
Так сидел и я, уперевшись не то что взглядом, а самим сознанием в беспросветную муть бытия. И не было во мне ни сил, ни мочи отвести глаза внутрь того тепла и уюта, в котором пребывало сейчас мое тело. Да и не на что здесь было особенно смотреть: в ненатуральном свете лихорадочно дрожащих неоновых ламп на набивших оскомину клерковских столах теснились еще более серые, чем погода за окном, кипы бумаг, папок и дел... Хотя разве можно назвать делом бессмысленно-методичное перекладывание с места на место, подшивание, и, что самое страшное, "создавание" новых сонмов безликих, канцелярски-скупых и тупоумно-бездушных бумажек? Не дело это — функционирование. Слово-то, какое... мертвое.
Вдруг ужаснулся своим мыслям, ведь и я тоже, почти как мертвец, не живу, не делаю, не создаю, а... функционирую. А, не приведи Господи, дитенок когда-нибудь спросит, что отец в жизни делает? ФУНКЦИОНИРУЕТ...
Хотя покуда мне это не грозит. А когда станет актуально — тогда и подумаем. Я в очередной раз смалодушничал и вновь отвернулся к окну, а там и глазу зацепиться не за что — муть да туман. Только об этом подумал, как взгляд таки зацепился. По улице шел человек неожиданно бодрой походкой, обгоняя еле ползущих прохожих. И одет он был неожиданно, ярко-зеленый весь такой, и борода у него огненная. Вон и рукой мне в окно машет. Ба! Да это же Толя-егерь! Чего это он радостный такой? Обладатель зеленой куртки и рыжей бороды изо всех сил жестами звал меня к себе, изображая одному ему понятной пантомимой нечто невероятно важное и интересное. Посему я поспешил во двор.
— Ну что, сидишь? Киснешь? — вопрошал Толя, узрев мою постную физиономию.
— Как видишь, — пожимая руку своему товарищу-охотнику, безжизненно ответил я.
— Спорим, я тебя щас встряхну?! — безапелляционно, в своей обычной манере спросил-утвердил Толя.
— Ну, это вряд ли, — зевнул я, меланхолично взглянув на часы, — до конца рабочего дня полтора часа, и сколько-нибудь значимых событий не предвидится.
— А вот и не угадал! Предвидится! Вот!
— Да не томи ж ты! Что там стряслось? В такую то погоду... — я опять не удержался от зева.
— Разрешили! — торжественно изрек егерь, сияя всем своим существом вместо отсутствующего солнца.
— Что разрешили-то?
— Угадай? — продолжал сиять Толя.
— Не могу я угадывать сегодня, — откровенно спасовал я, — не работает смекалка — в отпуске она!
— Смотри, чтоб на пенсию не вышла! Досрочно! — сострил Толя и неожиданно спросил, — у тебя патроны с нолями с охоты на пушнину остались?
— Ну... десятка два, а на кой они мне?
— Тогда придется снаряжать!
— Так весна ж... — начал, было, я, и осекся, взяв в руки протянутую Толей зеленую бумаk