Закрою глаза и вижу тетеревиные поляны, озеро Смеляково. Над озером лениво ворошатся тяжелые тучи. У камышовой гряды, напротив, стоит Батрак. Камыш настолько высок и густ, что едва различаю его фигуру. Всматриваюсь в свинцовое небо, ищу взглядом пролетающих уток.

— Над тобой… слева! — доносится до меня тревожный шепот. Три крыжня пошли на снижение, и тут же залопотали крыльями, взмывая вверх, вскидываю ружье, стреляю дуплетом. Одна птица, сложив крылья, гулко ударяется о воду, обдавая моего напарника брызгами. Стреляет и он, но пуделяет.

— Старик, елы-палы! Ты шо творишь!? — В крике Батрака — отчаяние, радость, едва улавливаемая зависть, он залихватски смеется.

…Все началось той осенью, когда получил я, наконец, охотничий билет, а вместе с ним разрешение на покупку ружья. Приближалось открытие охоты. Приподнятое, томительное ожидание в душе перемешивалось ложкой дегтя — сваренный соседом металлический шкаф зиял пустотой. И не потому, что перебирал или искал что-то особенное — ни в областном центре, ни в соседних городках ружей в продаже не было. Валентина Ивановна, красивая, дородная женщина, в которой раз клала на прилавок охотничьего магазина «тулку» с изъязвленными ржавчиной стволами, и в который раз, тяжело вздыхая, возвращал я ее продавщице. Выручил Витька Соколов, бригадир «первички», рубаха-парень, токарь местного завода, в чью бригаду поставлен был я на учет. После знакомства Витька внимательно уставился на меня, словно определяя, кого подсовывает ему судьба, ловко щелкнул двумя пальцами по крупному кадыку, издав при этом эффектный звук, потом растянулся в добродушной улыбке:

— Ружжо на первое время я тебе дам, а там купишь. Приезжай на тетеревиные поляны… знаешь где?.. у Смеляковских озер табориться будем.

В шахтерский городок я переехал недавно, про Смеляковские озера и слухом не слыхивал, но от слов бригадира теплом наполнилось мое тело, и я утвердительно кивнул головой.

Наступил долгожданный день, стоял август, солнце нещадно палило. Жужжали шмели, порхали бабочки, у воды сорвался бекас и взмыл в небо, громко и тревожно блея. Я уже побывал на ближайшем озере, прошел вдоль поймы реки, где паслись коровы. Несмотря на жару, в длинном плаще-балахоне с полотняной сумкой за плечами впереди стада шел подросток-пастух, посматривая на незнакомого мужчину.

— Тетеревиные поляны? — переспросил он с интересом, готовый хоть чем-то помочь. — Не-а, не слышал. А озеро Смеляково вон там… пройдете мимо леса и уткнетесь в него.

Лесом оказался массив сосняка, поросший в глубине терновником, на фоне зеленых ветвей белели деревца маслин. Я еще не миновал пролесок, как увидел полукруг высокого тростника, обрамляющий водоем, в низине, из рыжего разнотравья светился верх выгоревшего на солнце брезента Витькиной машины. Горбом свисала широченная солдатская палатка. Лагерь уже был обжит, костер облизывал черные стенки висевшего на треноге казана, рядом c дровами торчал изогнутый столбик из алюминиевых чашек. Один охотник чистил карасей, другой, небольшого роста, переносил из машины в палатку рюкзаки и ружья. Из динамика лилась мелодия: «Ах, ничего, что всегда, как известно, наша судьба — то гульба, то пальба…» — пел Окуджава.

— Ты шо… на «своих двоих?» — удивился Витька. — Чего не сказал… Маевский бы забрал. Ну, дела… мужики, знакомьтесь, определен в нашу бригаду, прошу любить и жаловать…

— Это за что его жаловать, да еще любить! Никак мэстная знаменитость, елы-палы?.. — видный из себя мужчина бросил крепить низ палатки, подошел ко мне и подал руку. — Борис Батраков… можно просто Батрак.

Щуплый малый с орлиным носом, миндальным разрезом глаз, назвав себя Гришей Соломко, тут же подхватил: «Бориса Гребенщикова в Питере зовут Б. Г. , а у нас — Борис Батраков — Б.Б. Одним словом, Бабетта… на войну собрался ...» — Гриша улыбнулся, но улыбка у него получилась какой-то грустной, натянутой.

— Гриня, не бубни… — оборвал его Борис.

Представлялись и другие, поздравляли с открытием, о чем-то спрашивали. Не ожидавший такого приема, я тушевался, порой отвечал невпопад. Но уже через несколько минут успокоился и, присматриваясь к своим знакомцам, слушая их шутки, зубоскальство друг над другом, казалось мне, будто знаком с ними давным-давно. Слово свое Витька сдержал. Протянул он мне одностволку и десяток латунных позеленевших гильз, а увидев мой скисший взгляд, как бы мимоходом заметил:

— Не смотри на вид, главное — бой отличный, не живит. Держи! — Один патрон выпал из Витькиной руки, плюхнувшись под ноги. Мы нагнулись, шаря руками в густой притоптанной траве. Батрак перехватил ружье, вскинул его высоко в руке, и, будто вождь племени индейцев, зыкнул что-то наподобие боевого клича, потом ехидно добавил:

— Тысяча девятьсот пятый год, буревестник революции! С ним еще Витькин дед с помещиком Смеляковым охотился, так, Сокол? — Батрак посмотрел на ствольную коробку ружья. — Витек, ты че… им гвозди забивал?

— Шоб ты понимал в колбасных обрезках…»Ивер-Джонсон», американское, промысловое и потом — тише, уток распугаешь. «Видел?» — спросил у меня бригадир и рукой указал в прогал. На отмелях, уходящими черными полосками земли со скудной болотной растительностью, казавшимися пирогами, облепленными мухами, сосредоточилось огромное количество уток, большая стая крякашей плавала рядом с островками. Небольшие табунки вскидывались над камышом, готовые к облету но, не завершив круг, лениво распластывали крылья, опускаясь в густоту тростниковых зарослей.

Открытие началось раньше назначенного времени, у кого-то не выдержали нервы. Утки, «нахлестанные свинцом», словно потревоженный рой пчел, заметались над озером. Я слышал, как стучало мое сердце, по лицу градом катился пот, руки тряслись в нервной лихорадке, когда переламывал длинный ствол ружья и всовывал в его зев очередной патрон. Иногда забывал взводить курок, жал на спуск до онемения указательного пальца, потом спохватывался, опускал ружье, злился в душе на свою забывчивость, провожая взглядом тяжелых крякашей, юрких чирят.

Патроны я расстрелял в считанные минуты. При всем этом пережил странное состояние. Случилось это вначале стрельбы. Не сумевшие преодолеть дробовую завесу, утки тряпками падали на гладь озера, в заросли тростника. Подранки тянули к затерявшимся в зеленях крохотным блюдцам воды надеясь спастись от страшных, грохочущих выстрелов. Я смотрел на все это, прижимая к телу березовую ложу ружья, и не понимал: кто я, откуда, зачем здесь? Казалось, будто не я стою сейчас в зарослях на берегу озера и целюсь в налетающих уток, а кто-то другой. Прошло несколько минут, прежде чем пришел в себя. Небо очистилось от утиных стай, лишь изредка одиночки, не сумевшие найти приют на соседних озерах, возвращались к прежним местам кормежки и, не заходя на посадку, на большой высоте, под хлопки одиночных выстрелов, поворачивали обратно. Лет прекратился. «…Наша судьба — то гульба, то пальба… елы-палы!» — орал Батрак, ломая камыш, он выбирался на берег. — Шо стоим, мужики! Лета не будет… можно и по сотке — «на кровях». У палатки уже маячила фигура Гриши Соломко.

Та вечерняя зорька оказалась для меня провальной.

— Держи хвост пистолетом, — успокаивал Сокол, хлебнув на радостях за удачное открытие охоты, на его удавке свисали три увесистых крыжня и чирок. — Купишь ружье, научишься, не боги горшки обжигают.

Поддержал и Маевский, интеллигентный, преклонных лет охотник, пообещав дать почитать книжку Зернова. Домой возвращался пешком, отклонив уговоры ехать на машине, — хотелось побыть одному. Солнце уже высоко поднялось, выпрямились от тяжелой утренней росы травы, сухие стебли не выдерживали моего натиска, трещали, осыпая семенами, хлестали по голенищам сапог. Вспомнил, как ночью у костра рассказывал Маевский:

— Земли эти когда-то помещику Смелякову принадлежали. Охотник был страстный, ружья из Англии выписывал, легавых держал лучших кровей… — Маевский говорил неторопливо, при этом не спеша поправлял длинной сучковатой палкой головешки в костре. — И церковь в деревне построил, купола в двадцатые годы коммунисты снесли… Чудно, столько лет прошло, а луговину так и зовут — тетеревиные поляны… хотя тетеревов здесь, говорят, со времен Очакова не видели.

Я неторопливо шел по полю, иногда останавливался, озирая взглядом окрестность, и думал, что именно здесь, между озером и лесом, давным-давно проходили свадебные пиршества тетеревов. Росными туманными утрами чуфыканье самцов нарушало тишину, трещали перья, лилась кровь петухов, после схваток страстные призывы победителей тут же находили отклик у скованных томленьем тетерок. А осенью, когда густые травы рыжели, блекли, по низам клубился туман, замирала в стойке собака, звучала команда: «Пиль!». Трескучий взлет молодых тетеревов едва сдерживал легавую. Взволнованно стучало сердце помещика Смелякова, грохотали выстрелы, наполняя воздух едкой селитрой, а через пару минут собака подавала, переполненному счастьем охотнику теплую птицу, с кровью на перьях.

Вспомнил подростка-пастушка, объяснявшего вчера, как пройти к озеру, — детство, отца. Мой отец, учитель сельской школы, не был охотником, но иногда выезжал с товарищами в заснеженную степь за зайцами. Еще не были освоены Хрущевым целинные и залежные земли, степь щедро одаривала охотников дичью. Вот сибирская деревушка. Зима. У нашей хаты, окруженной снежным увалом, стоит распряженная лошадь. Поскрипывающий на столбе фонарь тускло освещает силуэт лошади, с ее холки едва не сползает попона. Лошадь, зажав в зубах пучок сена, резко мотает головой, сухие, колючие стебли веером рассыпаются на снег. На верху сугроба потягивают свои стати две борзые собаки, раскрыв шипцы с вывалившимися серпастыми языками. Уже светится звездами небосклон, с плоских крыш печные трубы выбрасывают в небо столбы сизого дыма, круп лошади покрывается инеем. Я подхожу к кошевке, дотрагиваюсь до лежащего зайца, и тут же одергиваю руку. Окоченевший заяц кажется неприятным и страшит. Я захожу в хату, наш сосед, дед Педченко, прижимает меня к себе. От деда пахнет самосадом, запах щекочет нос, я увертываюсь, дед обращается к отцу:

— Васыль Сэмэныч, налывай чарку мыслывцю! — а сам вытирает ладошкой выступившую на лице слезу.

Сидящие за столом устремляют на меня взоры. На столе стоят полупустые лафитники, в чашке — нарезанный соленый арбуз, пустивший рассол. Дед Миша принес шмат сала, в пожелтевшей от солнца газете «Правда». В деревне каждый держит подсобное хозяйство, но страсть деда — сад. Он единственный на всю округу вырастил три яблони и уже угощал нас с братом первыми яблоками. Дед смотрит на покрытое узорами с наледью окошко, размышляет вслух: выдержат ли морозную осаду его яблоньки? Его успокаивают. И снова за столом говорят о мертвой пороше, зайцах, лисах...

Новые чувства, связанные со словом охота, еще не познанные до конца, вселились в меня, дополнив увиденное и услышанное в детстве. После той памятной охоты жизнь моя круто изменилась. Ружье я купил в Москве, в охотничьем магазине на Неглинной, уже знакомому мне по рассказу Юрия Казакова «Долгие крики». В стылый день, выстояв несколько часов на улице, а потом в тесном тамбуре, и уже потеряв надежду, до закрытия магазина оставалось минут десять, на прилавке отсвечивали бликами вороненые стволы двух последних ружей.

Продавец-мужчина высокомерно взглянул на нас, потом объявил: «Отпускаем без осмотра! Кто согласен, проходите, оплачивайте». Двое бородатых мужиков-северян зароптали, мол, как так, целый день выстояли. В конце концов, им дали одно ружье на двоих. Я решил, что лучше синица в руках… пошел к кассе, отсчитывая 280 рублей за ИЖ-27 в рядовом исполнении. Не помню, как вышел из магазина, как добрался до гостиницы… наверное, во всей Москве в тот вечер не было человека счастливее меня.

С покупкой ружья и пошло, и поехало. После первых охот на уток, с нетерпением ждал, когда полетит «северная», вслед потянутся на юг стаи гусей, а там уж наступал черед пушному зверю, копытным. Выезды в угодья становились своего рода ритуалом, готовились основательно, ехали всей бригадой, заказывая автобус. После охоты, у скирды или в балке, обнесенной леском, рядом со Смеляковским озером, и в снег и в дождь варили на костре заячью шурпу. Зайцев, лис плодилось вдосталь, выезды в угодья всегда были удачливыми. Перебираю в памяти череду охотничьих дней, все хороши по-своему.

Вот мы в угодьях, на заячьей хоте. Собралось вече, решается главный вопрос: куда идти? Круг сжимается. Заброшенные яблоневые сады прочесаны, на зеленях побывали, прошли два зерновых массива. Так куда идти?

— Петрович, пора бы уже и глаз поправить, делов не будет, — слышится чей-то голос.

Петро Петрович не замечает высказанного предложения и на правах руководителя охоты ненавязчиво излагает дальнейший план. Логика его понятна и проста. Слева простирается озимь, обрамленная с одной стороны лесопосадкой, поодаль тянется убранное свекловичное поле, наполовину изрезанное бороздами отвальной вспашки. Пройти предлагается не вдоль, а поперек, захватив лесопосадки, а потом выйти по направлению к деревне.

— Там и пообедаем, и глаз поправим, — заключает он.

План подкупает тем, что путь пролегает через раннюю глубокую пахоту, на которой мы еще не были. Во всяком случае, все соглашаются, понимая при этом, что «планов наших громадье» не учитывается зайцами. А тут еще погода. Небольшие морозы сменяются оттепелями, с дождями и мокрым снегом. Это накладывает отпечаток на поведение зверьков. Где найти потайные места их залегания? — вопрос не такой уж простой. В вечной борьбе за свою жизнь длинноухий научился многому. На жирах, на белой пороше одни хитрости: вздвойки, скидки, петли, как разобраться — уму непостижимо; на черной тропе — другие. Если хочет лечь, то подходит к этому основательно. Место лежки должно быть скрытным, сухим, затишным, а главное предоставить хороший обзор для отхода.

Петро Петрович дает последние наставления. Я иду левым фланговым. Поперек полей, обрамленных посадкой, проходит дорога, а перед ней — широкая полоса густой травы. Машины уехали на номера. Тороплюсь, и уже ушел довольно далеко от « гузыря». Миновал лесопосадку и приближаюсь к глубокому рву, непонятно зачем вырытому вдоль поля. Скорее всего, строители готовятся проложить трубопровод.

Впереди, за рвом, чернеет зяблевый клин. Ухает один выстрел, другой, затем доносится канонада. Озираюсь на выстрелы, ничего не вижу. Наша сторона в низине, на фоне свинцового неба выделяются фигуры идущих охотников. Поворачиваюсь назад и вдруг вижу, как по открытому полю ко рву катит заяц. Он останавливается, приседает столбиком, затем вновь пускается вскачь. Я уже нахожусь у рва, еле дышу, упал на траву и наблюдаю за приближающимся русаком, стараясь предугадать дальнейший ход его действий: пробежит через ров, повернет направо, или… изо рва заяц не выскочил, я бы увидел. На колено примостил ружье, жду. Наконец, замелькали уши, вот заяц сбавил ход, тем не менее, с каждым движением — ближе и ближе. Не добежав метров двадцать, глубина рва пошла на убыль, косой заподозрил неладное, шарахнулся вверх, а после выстрела растянулся на оттаявшей земляной насыпи. Долгожданный трофей в руках. Провожу по темной русачьей спине. Хорош! Заматерелый, вылинявший, в белых гачах, как говорят бывалые охотники, — заяц одел штаны.

Но вот охоты закрывались, наступало межсезонье. С прилетом утиных стай, ощущал, как менялось настроение, все чаще заглядывал в охотничий календарь Сабанеева, порой не мог усидеть дома, ехал к озерам, затаивался, наблюдая за утиными выводками, или шел к Витькиным гаражам, где собирались свои. Разговоры шли об охоте.

Наступили памятные девяностые годы. В болтливом потоке захлебнулась горбачевская перестройка. Закрывались фабрики, заводы, повсеместно перестали выплачивать зарплату, опустели полки, и до того скудных магазинов. Осень. Шумный польский город Лодзь, я — с челноками. Вечер. Номер гостиницы. Богдан, сосед по этажу, тычет пальцем в телевизор и громко кричит: «Союз капут… Бардзо добже…»

Приехал в субботний день, облачился в охотничий костюм, натянул сапоги «бродни», ружье за плечо… и айда на озера, знал, все наши — там.

— По польшам гоняешь, а у нас тю-тю… все выбили… — такими словами встретил меня Кондрат — пожилой охотник из нашей компании.

— А ты, умник, знаешь, куда людям деваться? — заступился Гриша Соломко. — Деньги обесценились, что керенки в семнадцатом, как прикажете жить? Разве что утку или зайчонка с охоты принесешь. Нет, надо что-то делать…

«Что-то делать» с Гришиных слов подразумевалось «валить из этой страны» и непременно на обетованную землю, о чем душа коллектива с орлиным носом и грустными глазами высказывался каждый раз при упоминании о том, что жизнь стала какой-то каверзной, нескладной.

— С твоей-то фамилией, Соломко, в Израиль, тоже мне, племянник Нетаньяху выискался? — отпускалось незлобиво в Гришин адрес.

Но тот делал вид, что не чувствовал укол, отделывался шутками и грустно улыбался.

Уже вовсю шел дерибан заводов, фабрик, пароходов молодыми демократами, представителями партийной верхушки, криминальными авторитетами, сдобренный новым словом ваучер.

Перемены, происходившие в жизни страны, затронули и наш небольшой охотничий коллектив. Несколько человек подались на заработки в Москву. Перестал выезжать с бригадой Маевский. Думали, старик заболел, позже выяснилось — продал он свой «Зимсон», с которым не расставался сорок лет. Дочка развелась, осталась без работы, бедствовала. Куда-то пропал Батрак, но потом неожиданно объявился в начале зимы.

В воскресенье собрались, как всегда, на заячью охоту. Ранним пасмурным утром на остановке поджидал я Витькину машину, проклиная погоду и нервно посматривая на часы. Рядом остановился джип, дверца открылась. Из джипа вывалился Батрак в заграничном камуфляжном костюме, с курительной трубкой в руках.

Я знал о слабости Батрака к хорошему табаку, часто слышал, как он говорил: «Появится бабло, куплю итальянскую пушку «Бенелли» и коллекцию английских трубок. Ты не представляешь, старик, какое это чудо!» Я так и не спросил, что именовал он «чудом» — коллекцию английских трубок или ружье марки «Бенелли»?

— Смотрю и думаю, ты или не ты...

Я хотел, как прежде, по-дружески обнять Батрака, похлопать по плечу, он же попятился назад, сделал глубокую затяжку, выпустил изо рта струю импортного табака, обдав свою осанистую фигуру. Разговор получился скомканным.

— Как вы?.. все там же — на Смеляковских?..

— А ты?.. Пропал где-то, не показываешься.

— Я, брат, в норме, вот с нужными людьми познакомился, на копытных едем. В общем, все ничего, фирма у меня… уголек катаем.

Помню, как сослался я на безденежье. Накануне повздорил с женой. «Чем детей кормить?.. А у тебя одно на уме — охота», — бросила в сердцах она. Батрак окончил горный институт, работал маркшейдером, раньше хорошо зарабатывал, при случае — выручал. «Фирма своя, ушел с шахты, там месяцами не выдают зарплату, значит, деньги есть…» — подумал я. Попыхивая английской трубкой, Батрак сказал, что все так сейчас живут, сунул мне в руки визитку, сел в машину и укатил с нужными людьми. «Все так сейчас живут», — усмехнулся я, вспомнив, что именно эти слова сказал накануне жене.

В тот день охота у меня не заладилась, часто стрелял, но все мимо. Прочесали зяблевый клин с прилегающим к нему полем озими, взяли двух зайцев. Бригада погрузилась в «Рафик», через пару минут машина пропала из виду в глубокой балке, а мы с Гришей Соломко направились в село, где бросили его «жигуленок». Зима в том году запаздывала, дожди нещадно поливали и до того раскисшую пашню. Прошли километров десять, чтобы как-то облегчить путь Гриша поплелся на железнодорожную насыпь, которая тянулась в сторону деревни. Он еле переставлял ноги, с налипшими комьями земли на сапогах. Было и грустно и смешно смотреть на обессилевшего от ходьбы человечка, с крупным зайцем на плече. Термос с чаем давно был пуст. С трудом поднялись наверх. Пропитанные, пахнущие креозотом темно-бурые шпалы, аккуратно умощенные на щебне, близко лежали друг от друга, приходилось то семенить, то переходить на широкий шаг, одеревеневшие ноги скользили.

На краю деревни встретил нас на «Ниве» деревенский участковый по кличке Фигаро — большой любитель халявы — мог он нагрянуть в угодья в конце охоты, когда пир шел горой, мог встретить у села местного мужичка с добычей. «По-божески как?..» — говорил он менторским тоном после проверки удостоверения с просроченным сроком. «Что ты, что ты, Иваныч, все под Богом ходим…» — лебезил переполошенный мужичонка. Не дождавшись ответа, участковый приговаривал: «Делиться надо…» Когда фарт улыбался, расслабляться было — себе дороже: в машину хранителя порядка каким-то образом перекочевывала пара уточек или зайчишка. А вот с городским людом «менту» было сложнее, тем палец в рот не клади…

— С ружьями по селу шляетесь…

— Ружья, как видите, разломлены… — перебил участкового Гриша, осведомленный о его «проказах» и указал на хатенку, где стояла машина. Тот пытался что-то говорить еще, но в ответ услышал категорическое:

— Послушайте, уважаемый, я же сказал, лишнего зайца у нас нет…

На сей раз у доблестного « Анискина» не нашлось времени заниматься хамоватыми охотниками.

— И это терпеть?.. не могу больше, уеду… Бог свидетель, уеду, — с придыханием говорил Гриша, присев на корточки, чтобы отдышаться.

Уехал Гриша не попрощавшись, так было задумано или помешали обстоятельства — я не знаю. И только осенью Кондрат сказал: «Месяц назад звонил из вечного города Соломко».

— Чего ж ты молчал, дурья твоя голова? Как он, где, как устроился? — набросились на него мужики.

— Обидно стало, про жизнь ихнюю все рассказывал, про Мертвое море, как арабы им надоели, что почем стоит, а о наших тетеревиных полянах и не вспомнил…

Все затихли. И лишь Кондрат вздохнул и тихо проговорил: «Так-то…»

Дичи становилось все меньше, заметно редела наша бригада, будто в осеннем небе утиная стая после ружейной канонады, мы все реже выезжали на охоты. Так случилось, что и я уехал из шахтерского городка и навсегда распрощался с тетеревиными полянами.

Прошло несколько лет.

В начале осени проезжал мимо тех мест, где столько было связано, пережито и прочувствовано благодаря моему увлечению охотой. В центре села увидел Смеляковскую церковь, обставленную строительными лесами — до ремонта в ней был склад. Сверкал позолотой восстановленный купол. Жизнь понемногу налаживалась. Переехал мосток с тихой речушкой. Не отдавая себе отчет, вдруг повернул машину на проселочную дорогу, в сторону леса, за которым открывалась широкая луговина: где-то здесь были тетеревиные поляны, а рядом озеро. Где же оно?.. Я остановил машину, вышел и не узнавал своих прежних охотничьих угодий. Несло болотиной, холодом, чем-то горько пахло. Воды не было ни впереди, ни слева. «Неужели высохло?.. не справились родники, дававшие озеру жизнь?..»

Почерневшие от дождей в пойме реки несколько сметанных стожков сена напомнили о Витьке Соколове. Случилось это после того, как я уехал из городка. В начале зимы пошел Витька на тетеревиные поляны погонять зайцев, да так и не дошел — прихватило сердце. Едва добрался до стожка сена, привалился. Здесь и нашли его на третий день. Витька не читал Коэльо, не заработал на поездку в Африку, о чем мечтал, Витька был добрый малый, лишенный инстинкта рациональности.

Сухой комок подступил у меня к горлу. Под подошвой ботинка ощутил какой-то предмет, присел на корточки. То, что удалось выколупать из грунта и очистить от грязи, оказалось снаряженным патроном в почерневшей латунной гильзе шестнадцатого калибра. «Какой-то растяпа обронил… значит, я не ошибся, то, что осталось от озера — в ложбине, заросло камышом…» — а сам не отводил глаз от патрона: «Неужели Сокола?.. тот, что… да нет, не может быть!» «…Ты не смотри на вид, бой отличный, не живит… « — слышался мне Витькин голос.

По-прежнему трепетали под напором ветра бунчуки тростников, послышался крик взлетевшего, чем-то встревоженного, бекаса. Уставший луч солнца скользнул по камышовой гряде и пропал...

Мне казалось, я здесь никогда не был, и Витькин голос адресован был не мне, а кому-то другому. Мое сознание в эту минуту будоражил один и тот же вопрос, но я не мог на него ответить — были они в моей жизни эти тетеревиные поляны, на которых, как сказал однажды Маевский, со времен Очакова не водились тетерева?..