Главная / 2017 / Оружие и охота №11

Утренник

Мир охоты

Солнце уже село в лугах, когда я добрался, наконец, до Васиного стана. Рядом с шалашом весело потрескивал небольшой костер, около которого Клава, Васина сестра, чистила рыбу для ухи. Иван, меньшой брат Василия, и еще три колхозника в ожидании ужина отдыхали лежа на телегах, укрывшись армяками. Дед Терентий, сидя на пеньке, отбивал косу, и звон молотка по металлу частой дробью рассыпался вокруг. Селяне только что закончили уборку, и на Васиной пожне темнеющей горой возвышался громадный стог свежего сена. Наутро оставалось только покрыть его ветками и оплести вокруг тальниковой изгородью, чтобы за осень не ободрали его коровы и пасущиеся в ночном лошади.

Васина бригада запоздала с уборкой своей пожни и в лугах, кроме них, уже не было никого. Кругом, куда ни погляди, в беспредельном пространстве темнели навитые стога. Мы находились в самом центре привольного Окского разлужья, по всей площади которого были раскиданы многочисленные озера, баклуши, протоки и старицы. За нами несла свои быстрые воды глубокая река Мокша, впадающая на километра четыре ниже в Оку. Справа, далеко впереди мигали огоньки большого татарского села Азеева.

Сенокос уже подошел к концу, и в округе не было слышно ни лая собак, ни скрипа колес, ни многоголосого людского говора. Все стихло в лугах и только покрякиванье пролетавших на жировку утиных стаек, печальные флейты кроншнепов на песчаных отмелях Мокши, да всплески крупной рыбы в соседнем омуте говорили, что вся эта огромная луговая равнина живет теперь своей жизнью.

Я впервые был в этих местах и искренне благодарил Василия, закадычного моего приятеля и такого же рьяного охотника, как и я, что он не позабыл обо мне. Вася нашел новый нетронутый «утренник», километрах в двух от своей пожни и уведомил в том меня. Утренником в этих краях называют небольшое укромное озерцо, куда на утренней заре слетаются табунки уток, всю ночь жировавших по широкому разлужью, чтобы отдохнуть, почиститься, а на закате солнца снова отправиться на жировку.

Поспевшая уха собрала нас всех в кружок на разостланных ватниках. Ярко горевший в костре сушняк трепетными бликами играл то на полинялой ситцевой рубашке Василия, то освещал кофейно-мраморный бок моей легавой Фрины, свернувшейся в клубок около меня, то вспыхнув, озарял белый головной платок Клавы. Ночная тьма августовской ночи охватила нас плотным кольцом, зажгла в небе ярко мерцающие звезды, пахнула свежим дыханием реки и душистыми запахами кошенных росных лугов. Наступившую тишину внезапно всколыхнул низкий гудок окского парохода и долго еще звучал, замирая вдали, прокатившись над речной поймой.

Когда гуд стих, за рекой послышался мелодичный напев:

— Что сто-ишь, ка-ча-ясь, то-он-ка-я ря-би-на, — медленно и нежно выводил чистый, высокий девичий голос, а ему мягко вторил другой, грудной, более низкий:

— Го-о-ло-вой скло-ня-ясь до са-мо-го ты-на…

Все застыли у костра в молчании. Я заметил, как Клавдинька подалась вся вперед, придерживая пальцами концы головного платка, и как замерцали среди густых ресниц ее большие темно-карие глаза.

— Вишь ты, как ладно завели, — сказал один из косарей. — Это должно Полянские, с того берега. Видать и у них не все к вечеру убрались. Вроде нас, грешных…

А песня текла мягкой волной, разливаясь в холодеющем воздухе, и какая-то безотчетная грусть была в ее старинном напеве. Когда замолкли последние звуки песни, слышно было как глубоко, всей грудью вздохнула Клавдия.

— Важно песню сыграли, — медленно проговорил старик Терентий. — Ну, теперь спать надоть.

Все стали укладываться. Косари полезли в шалаш. Клаша легла на телеге, укрывшись ватником, а мы с Василием решили покурить с часок у костра, да и двинуться к Акшевцу. Нам нужно было еще присмотреть удобные сидки и поставить на них шалаши, пока не засерелось…

Проверив двух стреноженных меринов, пасшихся неподалеку, мы снова подсели к костру, подкинув в него сушняку.

— Пошел этта я намедни утрясь к Акшевцу, — начал Вася, закуривая предложенную папиросу, — дай, думаю, взгляну, как утки тянут! Потому как народ-то сошел с лугов, и уткам теперь просторно, никто их не сколыхнет. Посидел на берегу, значит, покурил… Гляжу, табун матерых, — высоко идут. Здо-о-ровый табун, штук, поди, двадцать… Круг дали по за Акшевцем-то да вдруг книзу, книзу, да за кустами и сели на Круглом. Эх, думаю, вот место-то хорошее! Смотрю, еще и еще летят. Тут тебе и шилохвостки и широконоски. А чирки пошли, так я со счета сбился. То словно в Круглое садятся, а то левее. Баклуша там есть небольшая, даже две баклуши — это проток от Вихляйки не весь пересох — так они вроде как в них и сели, не видать точно за кустами. Пошел я этта потихонечку туда, подобрался поближе, на стог влез, лежу… И видно мне, что вся утка в баклуши валится да в Круглое. Ну, думаю, дам знать Владимирычу, нашел, мол, утренник! Народу в лугах нет, сторонний охотник не зайдет. Конечно, пугать их я не стал, а был с ружьишком; потому спугнешь их днем, ну убьешь одну, две; зато уж к завтраму-то утру и половины не дождешься. А тут сами они, голубушки, на закате все оттеда снимутся, а на утренней заре к нам и повалят, только успевай поворачиваться!

— Спасибо, Василий, спасибо тебе за то, что обо мне вспомнил да сюда вытащил. Скажи-ка, а сколько же здесь уток прежде-то было, небось тучи целые?

— Уток-то? — всколыхнулся Вася. — Эх, Владимирыч, да их тут прежде такая сила была, что солнца не видать было. Только вот охотиться-то на них здесь, почитай, никто из наших и не охотился, а так, около села по болотинкам пробавлялись.

— Почему же это? — спросил я.

— Потому все луга эти, все озера на них, почитай к Нарме и по Петелинской дороге, и около Ермиша, — все князевы были. Кои его, кои в аренде у него! Князь был у нас богатый барин и охотник запальной… Собак аглицких держал; такие из себя мохнатые в «гречке»… Как Петров день подошел, так и пошел валять по озерам! Сторожей держал охранных. В нашем селе двое жили, да в Мышкатовом пчельнике, да по другим деревням. Строго было, куда тебе! Везде запрет! А ежели пошел тайком да поймали тебя, прощай тогда… и по шее надают, и шомполку сломают, и в «холодной» насидишься. Во, какие дела были!

— Ну, а сам князь, как охотился? — полюбопытствовал я.

— Сам-то? На тройке по лугам к озеру подъедет, значит, собак пустит, обойдет круг озера и дальше, к другому… пока все патроны не выпалит. А когда и на утренниках сидел, и на вечерниках выстаивал. Сторожа ему шалаш заранее оплетут. Он приедет, засядет в нем и «жарит» по уткам. А ежели услышит, где выстрел — тайно, значит, пошел кто — сейчас на тройку, подкатит туда, где стрельнул кто-то и давай, сукин сын, по кустам из ружья дробью лупить. Раз пять-шесть выпалит, а потом — в село к сторожам. Те на коней верхами и давай рыскать. Стало быть, коли уцелел, прячь свою голову; лезь в стог, как мышь, да и сиди до ночи, тогда уж тайком, окольными дорогами крадись в село. Вот такая была охота!

— Он что ж всё один охотился?

— Когда один, а то навезет своих приятелей. По чугунке из столицы да из Рязани наезжали. Лошадей за ними в Сасово на станцию погонит встретить… Ну, тогда такой бой в лугах по озерам стоит, словно сражение целое! Погуляют денька три, вина разопьют, и домой покатят.

— Как же ты сам-то терпел? Небось ведь хотелось и тебе пострелять здесь?

— Как не хотелось, — ответил Василий. — У нас ведь и отец покойный охотником был…

Вася достал из кармана трубочку, набил ее табаком и, прикурив от уголька, продолжал:

— Было это в шестнадцатом году. Отец мой уже вовсе стариком сделался и охоту оставил. Старший брат мой тогда в окопах маялся, и отец всю снасть охотницкую мне передал: и шомполку свою, и ягдташ, и все остальное. Ну, мне в семнадцать-то лет, сам знаешь, все моря по колено. И давай я Дормидонта, князева сторожа в нашем селе, охаживать. Уж я его и так и эдак уговаривал. Целых две бутылки самогону выпоил, — никак не уломаю!

Уже и князь побывал на охоте после Петровок, уже и гости к нему наезжали, отохотились, а сторож все не сдается. Встретил я его как-то по дороге, затащил к нам в избу, да еще самогону выставил, и говорю: «Дормидонт Иванович, коли дозволишь на вечерник сбегать к Миндерке-озеру, получай от меня вот этот ножичек». И сую ему под нос перочинный нож. Я на дороге его нашел еще по весне под самым Ермишем, — видно, обронил кто-то из богатеньких. Ножик дорогой — со штопором, с пилкой; ручка беленькая, будто костяная, а сталь блестит, что уклейка в воде. Вылакал сторож всю бутылку, ножик в карман положил, да и говорит: «Ин, будь по-твоему. Сбегай, штоль, к вечеру, посиди на Миндерке. Да смотри, на ночь не оставайся. К ночи чтоб в селе был, понял»!

Я рад незнамо как, и только Дормидонт со двора, — давай снаряжаться. Со мной брат Ванятка увязался. Очень просился. Ладно, думаю, парню двенадцатый годок, пускай поглядит на охоту. Вдвоем веселей, да и уток поможет тащить…

И пошли мы с ним на озеро Миндерку. Эх, Владимирыч, какое богатое озеро! Вот сейчас пойдем, сам по пути увидишь. Все в кустах, с одного боку топь непролазная, камыш да тростник словно лес стоят, а на другом берегу дубняк разросся. Вечер, помню, такой удался, что лучше и не надо! Только солнышко ушло, пошли тянуть матерые. Я в кустах оплелся камышом с Ваняткой, как в гнезде. Сижу и жду, когда сплывутся погуще. Наконец, подходяще сплылись. Я ударил, смотрю — есть четыре! Подождал да из левого ствола еще пару положил прилетевших. Перезарядил шомполку да — еще пару! Тут чуток потемнело и как бы замер лёт. Я скорей портки, рубаху долой и за утками. Сплавал, связал их за лапки, в кустах схоронил. И только этта одеваться, слышу, гремит по луговой дороге повозка. Ах, ты, мать честная! Князь едет… Схватил я Ванятку на руки да и саданул с ним в самую топь, к камышам бреду. Забился в густоту, по шею окунулся, а Ванятку на руках держу.

Слышно, как подъехал тарантас к берегу. Барин-князь ругается, последними словами кроет. Даром, что князь! Потом вдруг как ударит — дробь рядом по камышам затрещала! «Нишкни», — шепчу Ване на ухо. А сам боюсь за него — заревет с испугу малый. И только это подумал, князь опять как трахнет, так словно градом нас осыпало, а Ваня вздрогнул и дрожит. Тут чувствую, как у меня по пальцам что-то потекло. Кровь Ванятки! Я чуть не заревел от злости. Был бы на сухом, князю кобелём в горло вцепился!

При этих словах Василий яро сплюнул.

— Что же делать? — продолжил он, помолчав. — Прижал я Ванятке губы да глубже в воду его опустил. Князь еще раз пальнул рядом и перестал. Видно решил, что убег куда-то охотник. Слышу, тарантас дальше покатил. Посидели мы в воде, пока вовсе не смерклось. Ваня на руках стонать начал. Выбрался я с ним из топи и — к Мокше бежать. Там спустился к воде и побрел под самой кручей скрытно. Братишку на закорках несу, а сам все слушаю, не тарахтит ли где, проклятый, в лугах… Так, рекой-то по-над берегом и отмотал до самого Петелина, а уж оттеда в ночь-полночь до своей избы дотащился.

Отцу, конечно, все рассказал. Он вязальной спицей Ване из спины две дробины выковырял. А Дормидонт, сказывали, прибегал, ругался сильно. Ему от князя досталось. Тот велел, не медля, в луга ему скакать, ловить по дорогам, кто с ружьем будет.

А я утром, чуть свет вместе с Шарибом-татарином — чай знаешь ямщика докторова? — и покатили в луга, будто за сеном. Шариб воз навивать, а я прямо к Миндерке. Забрал свою шомполку, уток, запихал их в сено на телеге и была недолга… Вот, Владимирыч, какое дело было! — закончил Василий.

Мы немного помолчали… Василий посмотрел на восток:

— Пора! Тушим костер, да пойдем к Акшевцу, — сказал. — Небось теперь не наедет князь-барин!

Мы быстро собрались и тронулись в луга по смутно белеющей дороге. Вправо от нас вскоре замерцало темным стеклом Миндерка-озеро. Причудливыми купами громоздились вокруг него густые заросли кустов. В высоте сияли трепетно звезды, и глубокая тишина была разлита кругом…

Через полчаса мы были на месте и ревностно принялись за работу. Быстро соорудили Васин шалаш на краю длинной баклуши. В конце ее, шагах в восьмидесяти, Вася воткнул жердь с клоком сена, — чтоб утки не садились, — пояснил.

Мне шалаш-сидку соорудили на четырех больших осоковых кочках в воде у края глуби на другой баклуше, намостив лозняковый настил через топкое дно и оплёвши кочки тальником и камышом на тычках. Только я привязал Фрину к кустам на берегу поодаль и хотел лезть в свою сидку, как Василий сказал:

— Теперь, Владимирыч, давай-кось шубы надевать. А то к заре такой «цыганский пот» прошибет, что и уток не захочешь стрелять!

— Какие шубы? — удивился я.

— А вот какие, «на стерляжьем пуху», — сказал Вася и пошел к ближайшему стогу. Вытащил из стога охапку сена и стал мять его в руках.

— Скидывай пиджак с одного плеча, — сказал и, сделав из сена нечто вроде подушки, приладил мне на спину и помог вдеть руку в рукав. — Теперь тереби сам да пихай сено за пазуху! На бока подкладывай. Да подними воротник! Подтянись патронташем и смотри, как тепло станет.

Я все сделал по его советам и весь под пиджаком обложился сухим мятым сеном. Через несколько минут я почувствовал, что стало гораздо теплее. Утеплившись так, я бросил охапку сена Фрине, на котором она свернулась клубком, и мы разошлись с Василием по своим сидкам.

Только я успел выкурить папироску и хорошенько оглядеться вокруг, прикинув мысленно расстояния для стрельбы, только засерел восход и стали гаснуть звезды, как послышалось вдруг мягкое кряканье, и передо мной опустилась матерая кряква.

Выстрел, и она заколыхалась на воде. Почти вслед за ней, тормозя полет, показались у меня над головой еще две утки и, описав круг, с размаху приводнились невдалеке. Снова грохнула моя «тулка», и опять я увидел, что дробь легла по месту. Через минуту прокатился лугами и Васин дуплет.

Лёт шел дружный и сильный… Матерых сменил табунок шилохвостей, из которого я дуплетом вышиб три штуки. Потом повалили чирки и широконоски. Я едва успевал менять патроны в стволах. Время от времени громыхали невдалеке выстрелы Василия.

Уже запылал весь восток, и солнце выкатилось из-за кустов над Акшевцем, заиграв лучами в алмазных росинках. Тут я почувствовал кругом себя воду и увидел, что кочка, на которой сижу, осела и я уже мокрый чуть не до пояса. Выбрался я скорее на сухое и, отвязав Фрину, послал ее за утками. Она резво бросилась в озеро и перетаскала мне на берег четырнадцать штук, отыскав в осоке двух ушедших было подранков. Потом я с ней пошел на соседнюю баклушу к Васиной сидке, где Фрина подала с воды десяток и его уток.

— Ну, что, Владимирыч? — говорил мне довольный Василий, когда мы шагали обратно к стану. — Видал, каков утренник-то?! Вот и мы с тобой не хуже князя дроби насеяли… Эх, и хорошо же тут! Так бы и жил в лугах этих до самой зимы!

И действительно, день выдался на славу. Солнце быстро обсушило нас, освободившихся от Васиных шуб из «стерляжьего пуха». Через час, придя на стан и вдоволь напившись горячего чаю, поделившись с ожидавшими нас селянами впечатлениями охоты, мы сложили скарб на обе телеги и с песнями тронулись в обратную дорогу к селу.