Еду с отцом в лодке по Днепру. Прошел листопад, и потухли яркие краски «золотой осени». Вокруг на пустынных берегах темнеют стволы безлистых осокорей и верб, побуревшие усохшие травы; лишь кусты лоз краснотала кое-где с последними желтыми листьями. Серые вода и небо вдали сливаются в сизой туманной дымке. Окрестности в тусклых красках тихого ноябрьского дня. Но во мне все ликует — мы едем на охоту! Желанное путешествие началось, и три дня мы проведем среди природы. Мне все интересно и я пытливо гляжу по сторонам. Сразу за Осокорками, у песчаного берега замечаю двух нырков-чомг. Отец разрешает мне выстрелить из своего ружья. Но нырок проворнее двенадцатилетнего охотника. Когда щелкает по капсюлю курок и гремит выстрел, нырок уже под водой, а вылетает далеко, ниже по течению. Не так-то просто взять ловкого нырца. Заметив опасность, он заранее вжимается в воду, а ныряет, будто проваливается в нее. Хотя нырок — добыча весьма незавидная, продолжаю возбужденно оглядывать просторы Днепра. Вскоре у отмели замечаю гагару, но отец дорожит временем: нужно быть на месте по светлому и успеть на вечерний утиный перелет.

Справа минуем широкий залив; к нему с реки невысоко тянет стайка каких-то северных уток-белобрюшек. Утки налетают вплотную и начинают отворачивать. Часто замелькали их черные крылья с белыми пятнами «зеркалец». Отец вскидывает ружье, быстро ведет стволами, гремит выстрел. Одна утка сворачивается комом и с плеском падает в воду. Есть! Морская чернеть, из тундры, — поясняет отец. Я безмерно рад удаче и тому, что утка из такого далекого, таинственно-неведомого мне края. Долго с интересом ее рассматриваю. Чернь меньше кряквы, с голубовато-серыми лапками, небольшим серым клювом и светлинами у его основания по бокам буроватой головы…

Речные песчаные берега наплывают, расходясь, и сходятся далеко позади. Излучина сменяет поворот, отмели чередуются с обрывистыми берегами, песчаные косы — с заливами, уходящими в просторные пойменные луга. Кое-где в лугах видны копны сена, напоминающие о летнем душистом, густом разнотравье и шуме покосов. Одинокая чайка белым лоскутком затерялась в надречных просторах. Вдали у косы на воде темнеет какая-то полоска пестрых точек. Приближаемся. В воздух с разгона там поднимается стайка бело-пестрых уток. Их крылья чудесно зазвенели, тонко, как серебряные колокольчики. Гоголи! — таежные северяне, гнездятся в дуплах, — говорит отец. Мой восторженный взгляд, не отрываясь, летит «звонкам» вслед через речные дали, пока их стайка не скрывается в мягкой дымке тумана, пеленающего речные берега.

Минуем неширокое устье речонки-протоки Павловки. Вскоре слева, впереди среди лоз завиднелась толевая крыша небольшого домика-хатки; рядом красный жестяной флажок на высоком шесте. У берега причалена железная моторка и весельный дощаник. Значит, бакенщики на месте. Причаливаем там и привязываем нашу лодку. Отец кладет в сумку круглую буханку душистого украинского хлеба, сахар и кулек пшена на гостинец. Подымаемся отлогим песчаным берегом среди кустов краснотала к сторожке. Бакенщики Мыхайло и Васыль, улыбаясь, уже встречают нас на пороге. Радушно угощают горячим, только сваренным, картофельным супом. Начинаются взаимные расспросы: что да как? Спрашиваем про утку. Говорят, летит понемногу…

Тускнеет небо, подбираются ранние сумерки поздней осени. Отец одевает открытый патронташ-пояс, берет свою курковую двустволку и мы отправляемся вдоль берега залива на вечерний лёт. Через треть часа приходим в самый угол залива, где вдоль берега разрослась осока, сусак, а мелководье покрыто бурыми зарослями поредевшего стрелолиста и потрепанных листьев кубышек. Отец оставляет меня у невысокой искривленной ветлы в прибрежных лозняках, приказывает никуда не сходить с этого места и не шевелиться. Сам проходит еще шагов сто вперед и становится в большую куртину пожухлой куги среди мелкой воды залива.

Я замер неподвижно, только глазами вожу по сторонам и настороженно прислушиваюсь. Каждый приходящий звук усиливается моим воображением. Рядом, в опавших сухих листьях завозилась бурая мышка и шмыгнула под куст. Прошло несколько минут, послышалось строгое «чиррр» и на сухую ветку передо мной выскочила забавная темно-коричневая птичка — задерихвост-крапивник. Малыш замер, осмотрелся и еще раз чиркнув, юркнул в гущу веток. Стою, не шевелюсь, весь на слуху. Вокруг затаенная предвечерняя тишина угасающего ноябрьского дня. С легким шелестом крыльев у воды опустилось четыре куличка, и замерли настороженно. Потом кулички стали перебегать и кормиться, погружая клювы в мягкий ил. Смеркается, кулички растворяются в темноте среди травок, а утки все не летят. Вдруг послышался нарастающий шум крыльев и над заливом появляется утиная стайка. Она тянет на отца. Вдруг две огненные полосы взлетают там вверх: тишину разрывают первые выстрелы, и снова тишина. Справа приближается тонкий свист тугих крыльев: прямо передо мной, невысоко, в небе возникает кряква и проносится мимо. Ух, ты! Вот было бы у меня ружье! Так близко...

С перерывами отец стрелял еще четыре раза. Я не сходил с места, напряженно вслушиваясь в каждый звук. Быстро густели сумерки, и вскоре стало совсем темно. Наконец, слышу, как отец начал бродить по воде. Затем окликнул меня и вскоре подходит. У него сбоку, на тороках крякаш и два чирка-свистунка. Утки в плотном пере; тяжелый селезень белобокий, зеленоголовый; чирки с частыми крапинками по светлым зобам. Отец сказал, что пропустил несколько хороших налётов, но совсем уже во тьме и прицел было не удержать.

Мы идем вдоль залива. Я несу уток, оглаживая их плотное перо; они приятно оттягивают руку. Где-то в непроницаемой глубине ночи еще свистят, приближаясь и удаляясь, утиные крылья. Холодный ветер качает голые ветки лоз. Далеко-далеко за поймой мигают редкие огоньки села, усиливая мое восторженное восприятие необъятного простора осенней ночи. Шагаем, тихо разговаривая. Впереди желтым прямоугольником засветилось окно сторожки. У бакенщиков уютно и тепло от натопленной печки. Мы пьем янтарный чай из душистого липового цвета. Керосиновая лампа в «две свечи» неровно освещает дощатый стол, белёную печь, спинку железной кровати, застланной серым шерстяным одеялом, и Мыхайлу на табуретке, подшивающего телогрейку. Васыль, сидя на кровати, рассказывает, как в половодье он добывал водяных полёвок. В эту весну упромыслил полтысячи, а в том году — семьсот штук! (Шкурки их принимают по 1,25 руб. за штуку). А как-то в апреле здоровущую щуку заметил в водомоине с глубиной по колено; долго никак не мог взять ее там, — скользкая и сильная. Поговорили еще о рыбалке, а потом Мыхайло стал рассказывать, какая с ним в мае беда приключилась — чуть не утонул. Тогда, ночью, в дождь и ветер, с лодки в одиночку он пытался поднять перевернутый баржей бакен, но лодку из-под него вырвало, и он оказался в воде. Все же как-то сумел влезть на опрокинутый бакен. Сверху дождь, снизу волны. Просидел мокрый на плотике бакена не помнит сколько. Продрог насквозь. Помощи ждать не откуда. Решился плыть к берегу. Снял и привязал к бакену свои новые ботинки — только выдали их для работы. Поплыл, и спасся. От услышанного всё во мне захолодело. Мне чудились огромные волны, заливавшие Мыхайлу, одного, на бакене в реке, под дождем, среди ночи. Не скоро я упокоился и тогда сон одолел меня…

Стукнула заслонка, чиркнула спичка. Неровный огонек затрепетал на вербовых дровах и высветил склоненное лицо Васыля. Он растопил печку и поставил греться закоптелый чайник. За окном еще непроглядная темень. С улицы вошел отец, ночевавший в лодке.

— Ну, как ты спал, не замерз? — весело обратился ко мне. — А я в лодке «дрожаков» хорошо нахватался.

— Спал отлично, было тепло, — отвечаю, потягиваясь и вставая; спрашиваю отца, будем ли утром охотиться.

— Сейчас, при отлете, утка идет утром высоко и не налетит в меру. После завтрака займемся лучше рыбалкой.

Чайник закипел и все садимся за стол. Взрослые говорят о рыбалке, потом о навигации: пока держится тепло, и Днепр не замерзает, то и на декабрь могут ее продлить…

Рассвело. Надев телогрейку и шапку-ушанку, выхожу из сторожки. Небо ясное, воздух холодный, на земле белеет инеем сильный заморозок. Сухая трава от него седая и мокрый песок на берегу у воды затвердел, как камень. На восходе перламутровый свет холодной зари заиграл чистыми светлыми красками. Постепенно ширится полоса света и вот уже заголубел залив, отделенный от Днепра белой песчаной косой. На лозняках противоположного берега желтеют пятнами последние листья. С восходом солнца река заискрилась мелкой рябью. За косой на воде белеет треугольной пирамидкой бакен, указывающий границу хода у левого края русла. Прозрачный воздух уносит взгляд в необъятную синь неба, туда, где трепеща крыльями, поблескивает в утренних лучах солнца табунок быстрых уток, устремившихся к югу. У косы, на реке плавает стайка чернети, и парочка чернетей пролетает неподалёку над заливом, мне хорошо видны белые «зеркальца» на их угольно-черных крыльях. Любуюсь окрестным привольем. Было что-то неизъяснимо волнующее и зовущее в нем. И так захотелось, подобно птицам, устремиться в эти бесконечные, пронзительные дали навстречу восходящему солнцу…

Налюбовавшись холодными осенними просторами, возвращаюсь в теплую сторожку. Рассказываю о чудесном ясном утре, об утках-северянках. Потом с отцом идем к лодке. По очереди крутим ручку мотора — без результата. Отец приносит чайник с кипятком, заливает в радиатор. Теперь мотор заводится, и мы плывем вниз по течению.

Невысоко над землей перед нами ярко блистает холодными лучами солнце. В чистом воздухе ясно вырисовываются луговые дали с темно-синей полоской леса у горизонта. На реке ни души, только стайка белобокой чернети тянет над самой водой и скрывается за поворотом русла. Там, справа открывается неширокий залив. Причаливаем в его устье к берегу. Чудесный залив. Летом нам с отцом нравится бывать тут. В одном месте, в глубине залива, на берегу растет несколько сгрудившихся прибрежных верб-сестриц и дают желанную тень в жаркий летний полдень. Чистая вода и песчаный берег хороши для купания, а на удочку в заливе всегда клюют полосатые окуньки и красноперые плотицы. Сейчас пробуем ловить спиннингами. В устье залива глубина такова, что спиннинговый груз ложится на дно на десятый счет. Делаем заброс за забросом. На холоде такая ловля хорошо согревает. Забросил, как можно дальше, и, положив блесну на дно, сразу тянешь.

Спиннинг мне подарил отец в прошлом году. Легкое, трехколенное, складное удилище из бамбука с кольцами и катушку из дюраля на двух шарикоподшипниках отец сделал своими руками. Я уже научился бросать блесну, но ни одной рыбы на спиннинг пока еще не поймал. После очередного заброса, только я сделал пару оборотов катушки, как чувствую удар, толчки, упругое сопротивление. О, что-то есть! Вращаю с трудом катушку. Зеленоватая, темноспинная щука вскоре замелькала у поверхности, всплескивая воду. Вот она уже у самого берега пошевеливает желтоватыми плавниками. Я пытаюсь вытянуть ее, но щука, резко мотнув головой, сошла и замерла оторопело у самого берега. Я бросился к ней и наивно попытался схватить щуку в воде рукой, но только рукав телогрейки намочил, а рыба тенью скользнула в глубину. Ловили мы часа три, и отец поймал четыре щуки. Еще я видел, как одна щука выходила за моей блесной, но не взяла…

Лучистое солнце сияет в бирюзовом небе. Небо опрокинулось в реку и вода в реке голубая. На лугу в порыжелой траве искрятся-переливаются холодные капли растаявшего инея. Отогрелись большие, в полвершка, комары-луговики с четырьмя пятнышками на крыльях. Неуклюже летая, они сваливались в траву и копошились там, перебирая несуразно длинными лапками. С обрывистого «красного» речного берега, сложенного из железистого песчаника, отец принялся рыбачить на этих комаров-луговиков легким бамбуковым удилищем. В темной глубине омута со слабым течением клевали крупные верховоды. Я таких даже летом не видел. Попался еще и жерешок. Отец улыбается: «рыбка мала, да уха будет сладка», как говорится. Незаметно прошел полдень. Пора нам возвращаться на стан.

Завели мотор и поплыли. Посреди Днепра мотор вдруг резко застопорился и заглох. Пробуем завести, а он не проворачивается. Что-то очень серьезное случилось (оказалось, лопнул коленвал). На весле подгребаем к брегу и, как бурлаки, тянем дальше лодку бечевой. Больше всего об этой поре отец опасался какой-нибудь неисправности с мотором и — на тебе! Случилось то, чего так не желал. Что нам теперь делать?!

Нужно оставлять лодку у бакенщиков, говорит отец, а самим как-то добираться домой. В Киеве придется кого-то из знакомых лодочников просить, чтобы отбуксировал нашу лодку на стоянку. Отец очень расстроился, на охоту вечером не пошел, и мы рано легли спать.

Длинны ноябрьские ночи, медленны рассветы. Наконец, занялось утро. Мыхайло перевез нас своей лодкой на правый берег. Рассказал куда идти, показывая рукой. Надо будет обойти два больших озера, а за ними выйдем на луговую дорогу к сенопункту, там уже не собьемся. Попрощались не весело мы с Мыхайлом, и пошли к селу на далекую синеватую полоску леса за поймой.

Утро ясное и холодное. В светлом, чистом небе видны табунки уток, летящие над Днепром вниз по течению. Прошло несколько стай каких-то крупных, темных, острокрылых, но не гагар. Те летят широкой полосой беспорядочно, а эти шли ровными углами и линиями. Похоже, турпаны, — предположил отец, и рассказывает, как со знакомым охотился в конце ноября под Яготином, на буграх у р. Супой. Вдвоем на утреннем пролете взяли они тогда крякву, гоголя, гагару и двух турпанов. Турпаны крупные, больше кряквы, черно-синие. Я верчу головой по сторонам. Так хочется заметить подлетающую стайку. Но пролет идет у Днепра, от которого мы уходим. Далеко, на широком луговом озере темнеют какие-то точки, может это утки? Подойдя ближе, видим, что это не утки, а обтрепанные листья и черепитчатые корни кубышек, выступившие из обмелевшей за осень воды. Мы все дальше углубляемся в пойменные луга, озаренные лучами невысокого осеннего солнца. Луга пустынны и довольно однообразны, но для меня в них своя притягательность. Они влекут меня еще непознанным своим простором. Сейчас луга наполнены затаенной тишиной, будто чего-то ждущие. Может быть первого снега?

Отец по дороге рассказывает, как после войны неожиданно повстретился в этих местах на охоте с земляком Георгием Матвеевичем, и как они здесь не раз потом удачно охотились вместе, готовили на костерке суп из добытой дичи, ночевали в стогах сена. Я упрашиваю отца, дать мне понести ружье и, получив его в руки, радуюсь, как всякий мальчишка, ощущая тяжесть стальных стволов и совершенство ореховой полированной ложи. Когда-то и у меня будет свое ружье, и я тоже буду охотником. Глядя на меня, отец улыбается, вспоминая, наверное, свои юные охотничьи годы.

Мы идем все дальше, минуя обширные ковры светло-бурых покосов. Только у озер и в ложбинках остались полоски некошеных усохших осок с высокими кустиками порыжелых болотных молочаев. Кое-где там торчат бледно-оливковые, бархатистые, ровные стебли алтея с семенными бобышками и приметны красивые гладкие темно-коричневые коробочки-пеналы с семенами луговых ирисов-касатиков. Почти вся травяная растительность уже сухая и поблекшая.

Пересекаем понижение у длинного озера. И тут — о, чудо! В сухой траве вдруг ярко вспыхивает синим огоньком какой-то цветок. Отец, не очень удивившись, называет его горечавка, или осенний колокольчик. А я просто поражен. Давно никаких цветов нет и быть не должно. Ведь поздняя осень и не раз уже приходили холода, и заморозки белым бархатом опушивали травы. Давно угасли веселые краски золотой осени. Кругом все побурело и увяло, а тут — живой цветочек, ярко-синее диво! На что он надеется, светясь в умирающих лугах? Горечавка так меня поразила, что я иду, продолжая всё думать о ней, восторженно глядя по сторонам. А ведь если бы не поломка мотора, т.е. горькое наше невезение, я бы так и не узнал о скрытой для меня в ноябрьских лугах тайне…

У серповидного озера с высокими берегами отдыхаем под густой дикой грушей. Из ее молодых веточек отец заваривает чай, он получается темно-розовый и чудесно пахнет. Странно, что на озерах не видно уток. Наверно потому, что они спешат на юг, подгоняемые наступившими холодами. Вокруг просторно и тихо. Мы одни. Солнце невысоко торит свою тропу в осеннем небе. Воздух холодный, так и не прогрелся к полудню. С тихим свистом к лесу пролетают небольшими стайками первые снегири — предвестники скорого снега.

Отправляемся дальше и, наконец, выходим к широкой протоке с кустами лоз по берегам. Тут на нас вплотную налетает табунок каких-то быстрокрылых уток. Отец успевает выстрелить дуплетом, и две утки падают на луг. Я вскрикиваю, подпрыгиваю от радости и со всех ног бегу и приношу их. Это незнакомые мне северные свиязи — сероватые, светлогрудые с зеленоватыми «зеркальцами» на крыльях. Не могу налюбоваться нежданной, драгоценной добычей, и радости моей нет предела…

Прошагав вдоль протоки еще с четверть часа, выходим к перевозу против села, где был летом паром. На том берегу у воды видны лодки. Мы кричим, кричим, и на берег приходит дед, плывет к нам в большом челне через протоку. Перевозчик с пышной седой бородой, в ушанке, ватнике, кряжистый, спокойный и молчаливый. Сидя на корме вместительного челна, с надшитыми досками бортами, гребет-правит одним веслом. Причаливает. Мы здороваемся, садимся в челн. Кормщик начинает размеренно грести. Ширится за кормой полоса воды, удаляется луговой берег. И где-то там, в глубине просторных лугов остался синий огонек горечавки и сияет мне чудесным светом... теперь уже далеких дней.