Когда пришли «крутые девяностые», я с приятелем-охотником Евгением С. работал в одном институте, в одном отделе. Начались задержки зарплат, неполные ставки, сокращенные рабочие недели и т.п., но охоту мы не бросали. В сентябре, если Евгению удавалось достать бензин, мы на его «Жигулях» уезжали по пятницам к нему на дачу, где рядом были охотничьи угодья. Приезжая, первым делом начинали с растопки печки. Потом готовили незатейливый ужин, продолжая топить. Дачный домик медленно нагревался. Мы топили, пока воздух в обеих комнатах не достигал градусов двадцати трех, двадцати пяти; становилось уютно, и мы спали в тепле.

В очередной раз приехали в конце сентября. Наносили из сарайчика дров, затопили печку, поужинали; попили, заваренного на колодезной воде, душистого индийского чая. Теперь можно отдохнуть. Времени до сна еще уйма. Естественно, пошли разговоры об охоте. Евгений вспомнил про одну свою охоту, памятную ему тем, что он впервые не остался на вечерний лёт, но не из-за отсутствия дичи. Я удивляюсь, а Женя рассказывает:

«Был конец августа, выходной. В полдень я не вытерпел, взял свой «Тоз-34», сунул в рюкзак коробку с патронами и пошел на соседние пруды-рыборазводки. Прихожу в известный тебе березнячок, где беседка. Там, в тени на лавочке егерь Коля в форменном зеленом кителе, фуражка с кокардой, беседует с грузным, круглолицым охотником в желтой майке и спортивных брюках. Я поздоровался и попросил у Коли «отстрелку» в 6-й сектор. Коля удивился, что я так рано пришел, а про 6-й сектор сказал, что там теперь полный «голяк». Но в прошлый раз я приметил, что там есть еще вода и полётывали над ним утки. Поэтому сегодня решил пойти именно на 6-й, т.к. многие другие пруды были уже спущены.

Прихожу в 6-й сектор — дальний, крайний пруд площадью гектаров пять. До вечерней зари еще очень далеко. Я присел у воды под рогоз и наблюдаю. Прошло с треть часа, и летит чирок, опустился на середину. Там был островок из негустого рогоза с тростником, шагов десять на пятнадцать. Хорошо, думаю, вечером здесь и у берега, может, на меня что-то налетит. Сижу, смотрю по сторонам. Вот еще крыжачок полкруга над прудом сделал и тоже в островок сел. «Угу», — замечаю про себя. Вот тройка чирков подтягивается и — туда же. Я сижу, смотрю на этот островок, как лисица на виноград, и смекаю, как бы к нему пробраться. День по-летнему жаркий, вода, вроде, не холодная. Ну, думаю: «попытка — не пытка». Разделся, взял заряженное ружье в левую руку, в нее же два патрона, три патрона зажал в зубах и побрел. Глубина сначала по колено, потом по пояс стала. Иду потихоньку. Лишь бы в канаву или какую-нибудь яму на дне не угодить. Вода все выше, уже до груди достает; руку с ружьем поднял, а заросли совсем близко. Дотянул я таки до них на пределе и стал с краю. Ожидаю. Простоял, где-то, с четверть часа. Тут, крыжачок подлетает. Напускаю его поближе, обгоняя на полкорпуса стволами перед клювом — бах! Крыжень сложил крылья и камнем рухнул неподалеку. Ага! Через какое-то время пара чирков показалась справа. Совсем уже они близко. Я и их обоих ссадил дуплетом на подлете. Неплохо получается, подумал, и в воде стоять пока не холодно, но, главное, дичь есть! Летит еще чирок. Сделал круг и сел с другой стороны островка. Ладно. Сколько-то я простоял и сшиб еще крыжня. Уток напускал близко, чтобы сбитых можно было забрать не плавая. Кончились взятые патроны. Вернулся я на берег. Там пообсох, подкрепился бутербродом, выпил воды, и снова побрел к заветному островку, взяв с собой семь патронов прежним образом. Так, часа за два я изрядно наколотил чирков и крыжней. Куда, думаю, на вечерний лет оставаться, когда у меня дичи куча — надо и меру знать! К тому же чувствую, что все-таки подзамерз, стоя чуть не по шею в воде. Обсох я на берегу, оделся, сложил уток в рюкзак, который обычно не беру с собой, а тут взял, и быстрым ходом на дачу припустил. И за плечами у меня будто не рюкзак, а крылья удачи выросли. Мимо беседки рысцой следую. Там три охотника у столика, заставленного снедью, степенно ужинают, и на меня удивленно воззрились:

— Что, на вечер не остаетесь? — спрашивают.

— Нет, не имеет смысла, — отвечаю, не останавливаясь.

Они с недоумением покосились на мой рюкзак, но больше ничего не спрашивали.

Прихожу на дачу. Мама очень удивилась, т.к. с вечерней зари я обычно в полной темноте возвращаюсь, она даже порой начинает волноваться, а тут — вернулся еще по светлому.

— Что, Женечка, нет ничего? — спрашивает меня участливо.

Я, ничего не говоря, развязываю рюкзак и вываливаю на пол всех уток. Тут мама всплеснула руками и как заахала: «Вот так настрелял! вот так поохотился»! А я молчу, наслаждаясь впечатлением»…

— Даа, — говорю, — славно вышло!

— И еще одна недавняя охота мне памятна, — повел рассказ Евгений:

«В прошлом году, в ноябрьские выходные поехали мы с мамой на дачу закрывать сезон. С собой у нас был только хлеб и яички, да в погребе на даче картошка и соленые огурцы еще оставались. Пока доехали, начало смеркаться. Мама сразу стала топить печку, а я подхватил ружье и, сунув в карман куртки пачку патронов, поспешил к дренажному каналу у большого крайнего пруда. Быстро прошел сосновый борок и был на канале, когда заря уже потухала. Только стал на берегу в рогозе, слышу, летят от водохранилища утки, и невысоко налетает табун больше десятка. Я выстрелил дуплетом и снял одного крыжня. Метров полста до них было. Крыжак бухнулся на сухое. Я место приметил, где он упал, и продолжаю стоять. Только глазами по сторонам вожу и слушаю. Быстро стемнело, уже мушку на стволах едва видно. У горизонта на западе лишь тонкая полоска неба чуть белеет, потухая. Всё, думаю, и уже хотел уходить. Тут только — ши-и-и — зашумели крылья и рядом, в шагах двадцати, прямо передо мной садится на плёсико в канале пара крякв. На темной воде едва их различаю. Не мешкая, тут же вскидываю ружье и стреляю навскидку. Одна утка захлобысталась на воде, вторая улетела. Забрал я сбитых уток, ту, что на воде, длиной жердиной достал, и возвращаюсь. Кругом уже ночь непроглядная. Прихожу, показываю маме уток. Как мама обрадовалась! На следующий день она этих уток с нашими яблоками приготовила. Вкусно было — не передать! Попировали мы на славу»…

Будильник прозвенел в 5.00. Женя поставил на плиту греться чайник. Собираемся. Выпили горячего чаю с бутербродами. Одеваем длинные резиновые сапоги, патронташи, берем ружья, и выходим. Совсем ночь еще. Только перестал идти дождь; всё небо в тучах; с крыши и веток деревьев срываются капли. Идем на пруды через зарастающую песчаную пустошь с редкими пушистыми сосенками, и дальше — через высокий бор и березняк. Пришли, стали у пятого пруда. На глубоких местах плавает, ныряя, пара остроносых нырков-чомг. Утки не летают. Охотников же вокруг полно — у каждого пруда человек по десять, а где и больше. Мы через полтора часа ушли, так и не выстрелив ни разу.

Вечером отправились на дамбу, к заливу. У дренажного канала нас догнал дачник-охотник Валентин — круглолицый, невысокий, полноватый, чернявый, лет тридцати пяти, с курковкой за плечами; очень словоохотливый. В этом году он тут уже раз восемь охотился; говорит, бывают крыжачки. На дамбе маячили двое — знакомые ему местные охотники — Микола с сыном. Мы с Женей прошли на левую сторону залива. Пологой дугой залив потеснил берег, разойдясь километра на два. Вдоль берега тянулись прерывистой лентой заросли высоких рогозов, перемешанные с коленчатыми тростниками и безлистым зеленым камышом-ситником. Рядом, на воде разрослись желтые и белые кувшинки, образуя из своих кожистых листьев-заплат узорчатые темно-зеленые покрывала. У берега залив неглубок. Здесь на нем, в зарослях держатся болотные курочки-камышницы, белолобые лысухи, бывают чирки и кряквы, а поздней осенью подтягиваются пролетные северные чернети.

Женя постоял с полчаса и, не дождавшись прилета уток, пошел на соседний мокрый луг искать бекасов. Я остался в рогозе. Уток не видно, а левее, где растет у берега стрелолист, в проходах, время от времени появляются камышницы. Передвинулся я туда и за час взял трех. В сумерках с плёса прилетел чирок и стал разворачиваться над зарослями. Я выстрелил, чирок упал. В темноте вернулся Женя, принес тоже чирка, трех бекасов и посетовал, что «верную» крякву досадно мазанул. На обратном пути, у брода мы догнали Валентина. Он нес своего «очередного» крыжачка.

Вернувшись на дачу, я взялся растапливать печку, а Женя на веранде стал готовить ужин на газовой плитке. Поужинав и выпив по паре кружек горячего чаю с батоном и маслом, мы расположились в комнате. Полыхают дрова в печке, воркует огонек; согревается воздух в дачном домике и приятное тепло располагает к отдыху. Женя рассказывает:

«Первый раз на охоту я попал, когда мне было 13 лет. Я тогда уже занимался в стрелковой секции, у меня было свое ружье — легкая двустволка Иж-58, 16 калибра, и я имел право охотиться с взрослыми опекунами. Мы — отец, я и его друг, Иван Петрович, приехали автомашиной в Тубольцы под утро субботы. Приехав, сразу поставили палатку на сухом бережке, длинным языком вдававшемся в болото. Старшие заспешили на зорю, а меня оставили у палатки. Когда рассвело, я со своим ружьем пошел вдоль водяных зарослей, но они были высокие и закрывали везде подходы к воде. Наконец, в одном месте я нашел в зарослях просвет. Осторожно выглянул через него и в метрах тридцати на воде вижу плавающую лысуху. Прилив охотничьей страсти дрожью прошел по моему телу. Трепетно поднимаю ружье, приставляю приклад к плечу, целюсь и нажимаю спуск. Гремит выстрел. Сноп дроби густо ударяет по воде вокруг лысухи, и она замирает на месте. Е-есть! Я бегу к палатке за своей лодочкой-складушкой, поскорее спускаю ее на воду, плыву и дрожащими руками достаю свою первую добычу, ликуя от счастья...

В следующий раз, там же, в Тубольцах, я стрельнул и своего первого крыжня. Мы приехали на охотничью базу под вечер, переночевали. Егерь дал нам длинный узкий дощаник, на котором я и Иван Петрович до рассвета поплыли в угодья. Отец плыл на другой лодке. Буквально из каждого куста водяных зарослей со всех сторон доносилось утиное кряканье, а по разводьям и плёсам виднелись табунками лысухи. Сколько было тогда дичи! Иван Петрович, показывая на стаю лысух, сгрудившихся в метрах полста от нас, тихо сказал:

— Смотри, если сейчас стрельнуть по ним, то соберешь не меньше десятка, но и подранков будет много. Мы же — культурные охотники и делать такое безобразие не будем, а займемся спортивной стрельбой в лёт. Поэтому сейчас замаскируемся в подходящем месте и будем ожидать налетающих уток. Как только займется заря, они и полетят. Так что смотри, не зевай!

Мы проплыли дальше и углубились в болотное царство. Вскоре, найдя понравившееся место и упираясь веслами в неглубокое дно, затолкали лодку вдоль края рогозного островка. Замаскировавшись, ждем. Мне не терпится выстрелить, и верчу головой по сторонам, чтобы случайно не пропустить желанный налет. А Иван Петрович будто окаменел, сосредоточенно замерев с ружьем наизготовку. Вот послышался приближающийся шум крыльев. Петрович быстро вскидывает ружье: бах! и большущий крыжак грузно шлепается неподалеку в воду. Я вскрикиваю, а Иван Петрович стреляет еще, и второй крыжень, перевернувшись, летит в рогоз. Вдруг надо мной близко проносится стайка крякв. Стреляю по крайней утке, целя, как на первом номере круглого стенда, и крыжак, сорвавшись, обрывает свой полет…

А однажды, в августе поехал я с отцом и Иваном Петровичем на охоту под Кийлов. Мне тогда было 15 лет. Приехав в угодья под вечер пятницы, мы поставили палатку и сварили на костре густой охотничий суп. Хорошо поужинав, легли спать. Отец и Иван Петрович сразу же потихоньку сладко захрапели, а я лежу, и сон меня не берет, никак не могу заснуть. Какое-то бессознательное нетерпение в преддверии приближения завтрашней охоты охватило меня. Всё думаю, как буду завтра стрелять. И чем дольше мне не спится, тем сильнее уже хочется выбраться в угодья. Лунный свет заливает окрестности, вокруг в камышах крякают и плещутся утки, посвистывают кулички на отмелях, отрывисто покрикивают лысухи. Безветренно и любой звук в окрестностях слышен ясно и отчетливо. Ворочаюсь с боку на бок, а сна нет и в помине. Скорее бы уже рассвет, скорее бы на охоту. Так я ворочался, ворочался и чувствую — больше не могу! Буду вставать. Начинаю потихоньку одеваться. Проснулся отец, включил фонарик, глянул на часы, потом на меня и говорит шепотом: «Три часа ночи, спи еще». Но я уже натянул резиновые сапоги, взял ружье, патронташ и вылезаю из палатки. Вокруг благоухала тихая августовская ночь. Небо густо усеяно мириадами ярких звезд, лунный свет заливает окрестности, сгущая тени у камышей. Я снес на воду свою небольшую дюралевую лодочку-складушку, вставил весла в уключины и тихо поплыл. В подходящем месте у небольшого плёса затолкался на лодочке в куст рогоза. Сижу, положив ружье на колени, смотрю по сторонам и слушаю. Вдали, справа темнеет полосой высокий днепровский берег. На застывшей воде блестит лунная дорожка. С разных сторон доносится кряканье уток, где-нибудь рядом плеснет рыбка, булькнет лягушка или лыска в зарослях, прошуршат стебли камыша. Позабыв о всяком сне, чутко прислушиваясь, наслаждаюсь ожиданием зари и звуками еще теплой по-летнему ночи, впитывая ее запахи и звуки. Луна, постепенно снижаясь, уходит мне за спину. Так я просидел часа два лицом на восход и замечаю, как начинает чуть сереть вокруг, а безоблачное небо перед глазами у горизонта стало чуть белее. Когда там стала шириться зарозовевшая полоса, над головой послышался тонкий свист тугих крыльев — пошел утиный лёт. С полей правобережья в болота на дневку потянули утиные косяки. Но все утки летели высоко. В юношеской горячности, не соизмеряя расстояние, я стал посылать выстрел за выстрелом в светлеющее небо и, конечно, безрезультатно. Потом несколько раз были налеты в меру, и я сбил двух крыжней, а затем еще и лысуху. С восходом солнца всякий лет прекратился. И хотя моя добыча не оправдала моих радужных ожиданий, эта охота запомнилась мне необыкновенно красивой ночью без сна»…

На следующее утро мы с Женей сразу пошли к заливу. Там нас уже встречал Валентин с… лещом, и тут же принялся рассказывать: «Подхожу к заливу, а у берега какая-то крупная рыба плещется. Тихонько приблизился и вижу, крупная щука на мель леща загнала и не может схватить. Ну, я этого леща и забрал». Отличный лещ, с кило! Весело обговорив удачную «рыбалку», мы разошлись по своим местам. Пролетели (по одной, две, три) несколько раз утки. Женя сбил чирка, я одного мазанул, а потом стрельнул болотную курочку. Когда полностью рассвело, всякий лет прекратился. В небе над заливом кое-где виднелись только чайки, да величественный орлан-белохвост клекотал, паря над соседним прудом. Простояв до восьми часов, мы ушли.

Днем на даче мы подправляли забор, пересаживали смородину. У крыльца, под навесом все время шныряют синицы-белощечки. Оказывается, там сохнут подсолнухи. Хотя они накрыты половиком, глазастые пичуги, разведав, бойко таскают оттуда семечки, и подсолнухи уже наполовину пустые. У соседки стайка пестрых щеглят, цвиринькая и ссорясь, кормится семенами цветов. Из леса в сады наведываются стайкой дрозды-рябинники и клюют красные яблочки; к рябинникам присоединялся и более осторожный дрозд-белобровик. Раза четыре приходил от сторожей старый пес по кличке Серый и молча стоял у дверей дачи, пока мы не давали ему чего-нибудь съестного. Если долго не выходили, начинал не громко, но настойчиво гавкать…

Под вечер мы пошли с ружьями к заливу. По отмелям поднимали бекасов, десятка два их было. Близко они не подпускали и мы ни одного не взяли. Только у завалившихся рогозов я нашел застрявшего на стеблях бекаса, которого Женя сбил утром, но не нашел, отыскивая его на воде. На канале у пруда я стрельнул крупную камышницу-петушка, черного пером, с красной бляшкой у клюва и красными перевязками у колен. Такой крупной камышницы мне, пожалуй, еще ни разу не попадалось. Петушок был очень жирен и завесил полкило! (Сегодня камышницы охраняются).

Небо стало сереть, сгущаются сумерки. Ветра нет, и вокруг застыла звенящая вечерняя тишина. Над неподвижной водой задремали водяные заросли. Их окраску начинает растворять тускнеющий свет и очертания предметов расплываются. В небе стороной прошла большая стая чибисов, мелькая белыми боками и крыльями. Становится всё темней, а уток всё нет. Вдали на залив опустилась стайка казарки. Вот, думаю, налетели бы в темноте, то и дело, с вожделением поглядывая на них. Но казарки остаются на месте. Неподалеку перепорхнула пара буреньких тростниковых овсянок, устраиваясь на ночлег. Рядом, в зарослях слышны голоса камышниц, но сами они не показываются. Вдруг ударяет дуплет Евгения, и вижу, как там, на луг падает утка. Тут и на меня сзади налетает тройка чирят. Стреляю. Один чирок, споткнувшись, боком валится в воду.

Потухает полоска бледной зари у горизонта, затянутого слоистыми облаками. Под пристальным взглядом комок тины на воде уже кажется плывущей уткой. Вот-вот округу укроет ночь. Приближается шум крыльев и в шагах полста на залив опускается кряква. Вскидываю ружье, готовясь выстрелить, но утка быстро заплывает в рогоз. Слышно, как опять стреляет Евгений. За дамбой, у пруда раздаются выстрелы Валентина или Миколы. Погасла заря. Едва-едва еще что-то видно и пропадает мушка на стволах. Вдруг в небе возникает темное пятно и мимо меня быстро несется какая-то утка. С разворота стреляю в угон навскидку. Утка с кувырком падает и слышен глухой удар ее о землю. Обрадовавшись, спешу туда, и не терпится узнать, что за утка? Подхожу, среди негустых травок лежит светло-пепельный красноголовый нырок, будто присыпанный по спинке первым снегом. Вскоре подходит Евгений. У него два чирка и крыжень-материк. Оживленно переговариваясь, возвращаемся. Утки на ногавках чиркают по голенищам наших сапог. Минуем дамбу, впереди поблескивает вода на броде…