Случилось это в дни моей молодости, когда на Киевском водохранилище лысух в августе было не меряно, а тяжелые кряквы октябрьскими зорями летели на юг плотными табунами в холодной выси…

Золотая осень отгуляла и отпела свои яркие, теплые дни. Заканчивался октябрь, заканчивался мой отпуск, оставалась его последняя неделя. В среду я собрался и в четверг с объемистым рюкзаком за плечами, брезентовой палаткой, ружьем и спиннингом в руках к 9-30 был на киевском Речном вокзале. Леонид Алексеевич, друг отца, уже ожидал меня там. Весело приветствую его, радуясь нашей совместной поездке. Леониду Алексеевичу за пятьдесят; он выше среднего роста, крепок, строен; лицо с правильными чертами, открытое, с улыбкой. Охотник он с двенадцати лет и стрелок превосходный; человек же веселый, доброжелательный и жизнерадостный. Мой отец не поехал с нами, т.к. его пригласили в субботу на косулю куда-то под Мироновку. Меня одного на водохранилище батя не отпускал, но узнав, что поедет Леонид Алексеевич, сразу согласился.

День выдался прекрасный. Голубоватую воду Днепра рябит небольшой ветерок. Пустынный песчаный пляж левого берега в золоте опавших листьев тополей, устремивших свои голые вершины в светло-голубое небо. В 10 часов с минутами белый теплоход типа «ракета», на подводных крыльях, включив все свои «1200 конских сил», как сказал, улыбаясь, русый капитан, помчал нас вверх по Днепру. «Ракета» идет до г. Гомеля. В салоне свободных мест нет, хотя сегодня и не выходной. Равномерно гудит мощный мотор, стрелой летит над водой наш крылатый корабль. Леонид Алексеевич задремал, откинувшись в удобном, мягком кресле. Я счастливыми глазами смотрю в окно. Теплоход быстро уносит нас все дальше и дальше от Киева. Прошлюзовавшись за полчаса, выходим на просторы водохранилища.

Окрыленный радостью поездки, я взираю на ширь воды и простор неба. Слева, поодаль тянется полоской возвышенный берег с сосновым лесом. Постепенно он отходит в сторону, уменьшается и, в конце концов, растворяется в синеющих далях. Часа через полтора появляются по сторонам заросли побуревших рогозов, изрезанные заливами и протоками. Слева, вдали завиднелись прямоугольные, дощатые щиты створов, указывающие устье р. Припяти. Отсюда, издали щиты кажутся небольшими фанерками. Над зарослями иногда покажется утиная стайка и, обгоняя теплоход, отворачивает, уходя на голубые плёсы по сторонам. У тростников кое-где темнеют челноками-лодочками плавающие лысухи. Зачарованно любуюсь на эти дорогие охотничьему сердцу картины. Наконец, показался невысокий луговой берег с зеленой травкой. В салоне началось движение — рыбаки и охотники готовятся к высадке. «Ракета», сбавляет скорость и причаливает. Это первая остановка — с. Теремцы. На охотбазе у егеря Ивана Степановича получаем весла, оранжевые спасжилеты, черпаки для воды, якоря-грузы из звена тракторной гусеницы. Все это сносим со своими вещами в выбранные лодки-дощаники. Через полчаса, под всплески весел, весело устремляемся вниз по широкому руслу Днепра в разливы водохранилища. Я плыву через ближнюю «первую протоку» на большой плёс ловить спиннингом. Дядя Леня отправляется к «третьей протоке» за спрятанными где-то там с лета своими удочками, сеном и дровами. Дров тут, на низких, мокрых островах мало, поэтому их запас не помешает. Договорились мы встретиться к вечеру на известном нам островке, в километре от припятских створов, где обычно мы с отцом ставим палатку.

Ширь голубых плёс раскинулась вокруг до горизонта в обрамлении желтовато-бурых высоких тростников и рогозов. На воде распластаны поредевшие, пожелтевшие, потрепанные ветром и побитые заморозками листья кувшинок, стебли стрелолистов и темно-зеленые пряди курчавого рдеста — «щучьей травы». Кое-где вышли из обмелевшей воды илистые островки. Уток не видно, хотя на базе дед-рыбак говорил, что на плёсах ее «тучи». Наверно, утка тут была утром. Охота лишь послезавтра, так что пока буду рыбачить. Собираю трехколенный самодельный бамбуковый спиннинг — подарок отца, вяжу груз и самодельную блесну-вертушку на аршинном поводке. Ловлю, делая забросы метров на 25-30, и поглядываю вокруг. Вода под солнцем блестит, как зеркало в золотой оправе тростников. Она просветлела, и на глубине в рост видна каждая ракушка, корешок, стебель водоросли или утонувший ивовый листок. Легкой, сияющей, голубоватой дымкой подернуты дали, и кажется, будто три лодки рыбаков на середине плёса парят в ней над водой. Сквозь прозрачный осенний воздух взгляд летит далеко, далеко и сердце ликует от обилия света, чистой воды, тишины и покоя окрестных просторов.

Сейчас, обласканные солнцем, они спокойны и приветливы. Но стоит разгуляться бродяге ветру и заплещет белой пеной свинцовая волна расходившихся плёсов, заропщут, терзаемые ветром, тростники и рогозы. Пронизывающий холод ветра заставит тогда искать пристанище в их гуще. Синеву неба скроет пелена серых облаков. Неприветливо станет вокруг. А уткам хоть бы что. Качаются они лодочками на волнах или летят над ними, чертя крылом пенные гребни. И терпеливо будет пережидать рыбак-охотник непогоду, когда, наконец, утихнет буря, когда снова благосклонно глянет на него чарующей синевой своих глаз своенравная красавица осень…

Заброс, потяжка, проводка; снова заброс… Рывком через лесу и удилище передается резкая поклевка. Рыба делает бросок в сторону и устремляется по кругу. Не даю ей свободного хода, подтягиваю. Вдруг рыба устремляется прямо к лодке. Быстро кручу катушку, выбирая слабину. Тут леса цепляется за весло, и… пустой тройник пулей вылетает из воды. Эх, растяпа! — весла при ловле на борта надо подымать…

Солнце скользит вниз по небосклону. Быстро идет время. Уже вечереет. Пора плыть к месту ночлега. Вот и знакомый островок. Причаливаю. За кустом ивняка вьется сизая струйка дыма — Леонид Алексеевич уже хлопочет у костерка.

— Вовремя приплыл, сейчас чай будет готов, ставь пока палатку, — говорит дядя Леня, вешая над огнем котелок с водой. — Как успехи?

— Сошла хорошая щука, — отвечаю с досадой, — а больше ничего.

— Не огорчайся, завтра ее поймаешь…

Нарезаю охапку побуревшего рогоза, стелю привезенное Леонидом Алексеевичем сено, растягиваю поверх палатку, — спать будем, как на перине. Пьем душистый горячий чай с лимоном, который захватил Леонид Алексеевич. На охоту лишнего не берешь, но лимон — это было очень приятно.

Послышались голоса. Приближается лодка с двумя охотникам. Увидев, что место занято, они отворачивают и плывут мимо дальше. Мы пьем чай и поглядываем по сторонам. Вот за припятские плесы, на с. Аташев пять гусей потянуло, и не высоко. Стайка крупных куликов быстро пролетела, чирок опустился в тростник напротив. Солнце опустилось и скрылось в гуще дальних камышей. Мимо, вдоль нашего островка прошла четверка крякв. Прямо над нами промчала поперек острова пара чирков, и мы с Леонидом Алексеевичем обменялись восклицаниями. Потом еще прошумела крыльями быстрая их стайка. Совсем стемнело. Наш костерок угас, рассыпавшись сине-красными угольками. Леонид Алексеевич полез в палатку. Я отошел на шагов тридцать, и с полчаса еще слушал опустившуюся ночь. Было безветренно и очень тихо. В осоке прошуршала мышка. Плеснула в воде недалеко какая-то рыбка. Двумя усиками разошелся след от бесшумно плывущей ондатры. «Кэвкнула» в ближних зарослях лысуха и зачернела пятном на открытой воде. За ней неслышно выплыла целая их ватага, и все поплыли на плёс. В ночном небе, сияющем россыпями звезд, несколько раз просвистели крыльями пролетающие утки…

Под утро спина у меня чуть подзамерзла. Ворочаюсь. Заря уже подсвечивает бок палатки. Выглядываю наружу, вокруг тихо-тихо. Небо ясное, воздух холодный. Рядом с палаткой по примятой осоке бело, будто зубной порошок просыпан — ударил сильный заморозок. Вылезаю из палатки. В котелке остаток чая замерз. Стеклянной пластинкой застыл ледок между нашими лодками. На восходе, разгораясь, пламенеет небо. Уток не видно. Только, когда красное солнце поднялось из белесоватой дымки дальнего тумана, в вышине пошли неровными дугами стаи северной шилохвости, словно эскадрильи на воздушном параде. Одна, две,…шесть,… восемь больших стай прошумели крыльями в розово-голубом холодном небе. Зрелище завораживающее! В каждой стае, примерно, по сотне уток. Начался разрозненный утиный лёт и по сторонам. Вот над самой водой протянула стайка белобокой чернети и, покружив, опустилась поодаль на плёс. Парочка пестрых, темноголовых гоголей прозвенела крыльями. Промчались чирки гурьбой. Из палатки меня окликает Леонид Алексеевич:

— Как там утро?

— Отличное, свежее, сильный заморозок. Утка летает.

— Близко?

— Не, высоко, стаями.

— Это не наша, пускай летит. Есть хочется. Что будем готовить?

— Давайте, суп.

— Суп — это правильно, — с этими словами дядя Леня показался из палатки с продуктовой сумкой.

Мы принялись разводить костер и варить незатейливый, но питательный суп-кулеш. Холодным утром приятно повозиться у костра, заодно и погреешься. А горячий, густой кулеш в октябре среди камышей, да с утреца — самое оно! Едим кулеш с удовольствием, и чувствую, как всё во мне оживает. Пока сготовили, поели, попили непременного чаю, солнце к полдню вышло. Золотыми лучами пытается согреть застывшие просторы. Взяв спиннинг и коробок с блеснами, плыву рыбачить, а Леонид Алексеевич отправляется на разведку охотничьих мест. Выплываю на плёс за нашим островком и останавливаюсь пораженный. Вдали вся его поверхность усеяна утками. В основном это стайки красноголовых нырков, кое-где видны чирки и кряквы. Уток несколько сотен. Вот это да! Смотрю на них, как кот на сметану. И откуда столько утьвы за ночь тут собралось?! Вплотную налетает пятерка чернетей. Я даже руки вскинул, прицелившись в них спиннингом, как ружьем. Утки испуганно отворачивают…

С полчаса бросаю блесну среди поредевших водорослей. В движении уже согрелся основательно. Оп! Кто-то задергался на леске — окунек-полосатик на почин. Потом с глубинки выхватил щупаря фунта на два. Резвый такой, в лодке стал куролесить и никак не дает тройник вынуть из зубастой пасти, а потом в корму забился. На этой же ямке еще хватка — щука с кило блесну взяла, и бойко туда-сюда на лесе ходит. К лодке подтянул, а она под днище шмыгнула. Когда втащил ее в лодку, по мосткам запрыгала, хвостом застучала; скользкая, холодная, упругая. Потом еще горбач-полосатик с фунт пожаловал. Неплохо. Что еще надо?!

Глянул на часы — уже три. Пора возвращаться на стан. Плыву, блесну с кормы забросил, и спиннинг о скамейку опёр. Вот кончик удилища задергался. Подсекаю. О, что-то есть! Подтягиваю ближе, и вдруг леса безжизненно обвисает — сход. Ну, ничего…

Когда я вернулся, Леонид Алексеевич был уже у палатки. Ездил он в западном направлении километра за четыре. Там, говорит, нашел отличные места: небольшие, неглубокие плёсы с водорослями и стрелолистом, островки камышей, протоки. Отыскал подходящий возвышенный островок с кустами лозняка, значит, и дрова там есть. В разных местах поднял десятка полтора крякв и стайку чирков. В общем, места охотничьи, и предлагает туда перебираться. Мы сложились и не спеша поплыли куда-то к устью речки Брагинки, затерявшейся в камышах среди множества проток. Миновали наш длинный остров, пересекли широкий плёс, поплыли по длинному заливу с листьями кувшинок. Дальше пошла сеть узких проток. Вошли в правую. Она вскоре расширилась. По сторонам минуем островки тростника с одиночными вербами. Где можно, пристаем и собираем сухие ветки на дрова. Подплываем к возвышенному островку с несколькими лозовыми кустами и молодым топольком. На островке никаких следов пребывания людей — необитаемый остров. Только свежие погрызы на лозах и белеющие ошкуренные толстые ветки в воде показывали, что тут живут бобры. Мы примяли густую, высокую побуревшую осоку на полянке и поставили палатку. Из соседнего куста на сухую ветку выскочил буренький малыш-крапивник с забавным коротким хвостиком и «грозно» зачиркал, недовольный нашим вторжением. А нам надо побеспокоиться еще об ужине. Почистив рыбу и организовав костер, варим уху, с луковицей, корнем петрушки, лавровым листом и перчиком. Когда уха сварилась, дядя Леня мелко режет пучок зелени петрушки и высыпает в уху. Дав ухе немного настояться, садимся с ложками и хлебом у котелка. Ох, и уха вышла! — наваристая, душистая. Уплетаю ее с наслажденьем.

Красный круг солнца повис над бескрайним морем рогоза и вскоре погрузился в его густоту. Вечерняя заря, искусница наряжаться, вышла покрасоваться своими яркими радужными нарядами. Вокруг начали летать утки, в основном кряквы: поодиночке, парами и небольшими стайками. Было слышно, как они садились на воду и окрестности огласились громким кряканьем. Ну и ну! — настоящее утиное царство. Прошло с две трети часа; погас последний отблеск ушедшей за горизонт зари. Легкий ветерок стал пробегать по темнеющим камышам, и они таинственно перешептывались, склоняя вершинки, будто соглашаясь с ним.

Под оживленное кряканье прилетевших на кормежку уток, ложимся спать. Натягиваю теплые ватные штаны, брезентовые снял и бросил в палатку на свой надувной матрац. Одеваю свитер и шерстяные носки. Укладываюсь в палатке на матрац, подстелив телогрейку. Матрац немного сдувшийся. Подкачав его, ложусь снова. Но матрац быстро сдувается. В чем дело? Свечу фонариком, осматриваю внимательно. На поверхности, ближе к ногам, замечаю какую-то небольшую шероховатость. Похоже, царапина. Прикасаюсь к ней щекой — травит. Откуда же она взялась? Я бросил брюки… ремень… Пряжка! На ее язычке с внутренней стороны прощупывается острая заусеница. Видать, она и чиркнула. Вот гадство!

— Что там у тебя? — спрашивает Леонид Алексеевич.

— Сдувается матрац. Похоже, его пряжкой царапнул.

— У меня есть резиновый клей и латки. Дать?

— Да ладно, заклею завтра днем.

Ложусь, укрываясь шерстяным одеялом и плащом. Начинаю дремать. Вдруг по воде кто-то как ляпнет, будто веслом. Я подхватился, настороженно слушаю. Тихо вокруг.

— Это бобряка хвостом ударил, — говорит дядя Лёня, — на кормежку выплыл и нас учуял. Спи…

Под утро меня «цыганский пот» пробрал. Кручусь-верчусь от холода. Посмотрел на часы — только полпятого. Так и ворочаюсь до шести. Вылез из палатки. Еще темно. Осока в густом серебре инея. Скамейки в лодках заиндевели. Стелю на них сухой рогоз и с ружьем плыву на соседний плёс. Леонид Алексеевич решил стать поблизости у нашего островка.

На краю плеса заталкиваю лодку в рогоз. Светает, розовеет восход. Сбоку налетает крыжень. Я выстрелил, но не дотянул линию прицела и обзадил. Колючий северный ветер дует через плёс прямо в лицо. В воздухе чувствуется мороз. От холода все краски вокруг блеклые. Белесые вода и небо с перистыми облаками, белесые заиндевевшие рогозы с льдистыми закрайками в воде. Через центр плёса время от времени тянут не высоко одиночки и стайки уток, а в вышине проходят большие стаи. Идет настоящий пролёт, но вне досягаемости моих выстрелов. Вдруг налетает чирок. Бах! Бах! — мимо. Следом мчит второй и после выстрела падает среди кубышек. Кренясь с крыла на крыло, тянут низом еще чирки. Бью первого — есть! Стайка резко взмывает вверх. Бью на подъеме, и второй чирок обрывает полет. Перезаряжаюсь. Рядом пролетают две кряквы и отворачивают, показав пестрые брюшки и розовые лапки. В спешке роняю патроны в воду на дне лодки, дрожащими пальцами нащупываю в патронташе и тяну другие…

С подъемом солнца окрестности наполняются красками. Заголубело небо. В воде заиграла отраженьем красно-голубая холодная заря. Рогозы порозовели, потом стали золотистыми. Но воздух по-прежнему морозный. С час сижу после восхода солнца и всего два раза еще стрельнул. Лет прекратился. Я замерз, пальцы окоченели, надо двигаться. Поплыл в соседнюю протоку. Решаю: пройдусь бродом по краю зарослей, где мелко. Бреду медленно по колено в воде. Впереди ударяют крылья, и вылетает меднозобый бело-пестрый селезень, большущий как гусь. Бух!Бах! — по-ле-тел. Ай, яй, яй! — стрелял в него будто просом. Поднялась дальше еще утка и пошла, заворачивая по кругу. Слежу за ней, притаившись. Приближается, но проходит высоко. Иду дальше краем зарослей, сколько позволила высота сапог, и поворачиваю обратно. Вылетает, шлепая по воде лапами, лысуха и после выстрела падает, пеня воду. Тут же вылетает еще одна, а поодаль поднимаются три кряквы. Вдали начали гудеть моторки. Теперь до вечера они будут гонять по плёсам. Залетали вспугнутые ими утки и лысухи, отыскивая себе более укромные места для дневки. Я притаился. Было несколько налетов, но, плохо замаскировавшись в лодке, я ничего не сбил, стреляя далеко. Решаю попробовать с подъезда. Гребу тихонько кормой вперед вдоль зарослей, ружье о заднее сидение опёр. На повороте, справа вылетает кряква и тут же скрывается за вершинами стеблей. Потом поднял еще нескольких, но только слышал их взлеты.

На часах одиннадцать — пора плыть к палатке. Там, на островке приветливо вьется синяя струйка дыма. Дядя Леня сварил макароны-рожки и заправляет их поджаренным салом. Я проголодался, как волк, и на морозном воздухе рожки с салом — лучше некуда! Приналег я на них, заедая черным хлебом. Ем и с доброй завистью поглядываю на пару дымчато-белых зеленоголовых крыжней с бурой крякухой, лежащих на сухой осоке рядом с ружьем Леонида Алексеевича — французской двустволкой «Дарна». Хороши кряквы!

Насладившись после рожек еще и горячим чаем, мы отдыхаем. Потом я занимаюсь ремонтом: клею свой «надувастик»; затем собираю сухие ветки для вечернего костра. В часа три, переснарядив патронташи, плывем охотиться с подъезда. Только выплыли из протоки, хорошо налетает стайка уток. Леонид Алексеевич красивым дуплетом выбивает двух, и они падают на плёс. Подплываем. На мелкой волне покачивается пепельной спинкой кверху красноголовый нырок, второй виднеется метрах в тридцати среди водорослей…

Мы расплываемся. Вдали, на подветренной стороне, у зарослей замечаю с пяток плавающих уток. Прикрываясь островком и используя ветер, приближаюсь к ним. Вот корма лодки выдвигается из-за островка. Тут же, как взрывом, утки подбрасываются в воздух, быстро махая крыльями. Вскидываю ружье. Звук выстрела глотает ветер, а одна утка устремляется вниз и, мелькнув синими «зеркальцами», с хлопком падает на воду. Ветер гонит ее по волне, топорща на спинке перья…

Когда я возвратился к палатке, Леонид Алексеевич был уже там. Разводим костер, греемся, делаем чай. Вдруг вижу налетающего гуся. Подхватываюсь, хватаю ружье. Гусь загодя отворачивает. «Салютую» ему вдогонку и провожая долгим взглядом.

— Зачем стрелял? — с укором спрашивает Леонид Алексеевич, — метров сто было, и дробь ведь утиная.

Ответить нечего — неопытность и юношеская горячность.

Вечереет. Изредка вдалеке бухают где-то по сторонам выстрелы. В пять часов пора на вечерний лёт. Ветер стих. Вода и заросли камышей замерли недвижимо. В сторону заходящего солнца невозможно смотреть из-за яркости отраженного от воды света. Далеко не отплываем от нашего стана, чтобы ночью не плутать на обратном пути. Леонид Алексеевич заводит свою лодку между двумя большими осоковыми кочками. Я заталкиваюсь в тростниковый островок у плёсика с куртинами зеленеющего ежеголовника. Осматриваюсь, запоминая направление к палатке. Кругом камыши с разводьями, протоками и плёсами. Кое-где на островках выделяются кронами невысокие вербы. Малиновый шар солнца быстро погружается в сиреневую дымку у горизонта. Замираю в нетерпеливом ожидании, сжимая в руках свой новенький «Тоз-34».

Шесть часов. Проходит еще с треть часа в полной тишине. Вдруг, возникнув из воздуха, перед глазами появляется пара снижающихся крякв. Гром моих выстрелов разрывает вечернюю тишину. Утки взмывают вверх и уносятся прочь. Раза три еще налетали одиночки, но всех я бессовестно смазал. Четырежды стрелял дядя Лёня.

Семь часов. Красноватым отблеском прощается на западе гаснущая заря. Мелькнув черными крестиками в темнеющем небе, тройка уток приводняется напротив меня, скрываясь в тени зарослей. Издали доносится рёв заводимых лодочных моторов, означающий конец лёта. Продолжаю сидеть в лодке, сжимая ружье. Такие хорошие были налеты, а я все пустил мимо. Так досадно… Вдруг нарастает шум крыльев и темным пятном слева приближается утка. Мгновенная вскидка ружья. Утка круто идет вверх по дуге вправо. Обогнав стволами, стреляю ей наперед. Сокращая дугу, утка камнем валится в воду за островок. Срываюсь с места, выгребаю быстро туда. Совсем темно и ничего уже не видно среди рдеста и торчащих над водой стеблей стрелолистов. Пытаюсь искать, но бесполезно. «Ну, нет же, чтобы упасть на чистое, обязательно в заросли», — с таким настроением разочарованно возвращаюсь к палатке.

— Как лёт? — весело встречает меня Леонид Алексеевич.

— Лёт отличный, да я стрелок неприличный. Сбил лишь одну крякву и ту не нашел.

— Ну, ничего, — успокаивает меня дядя Леня, — я слышал, как она о воду хрястнулась, бита наповал, завтра отыщешь.

— Да. Даже не трепыхнулась; только бы лунь ее на рассвете не утащил.

— Не утащит, пораньше сплаваешь. А сейчас давай поужинаем.

Я развел огонь, и мы сели на охапке рогоза у теплого пламени. Вокруг — тишина удивительная. В глубине неба над нами лучисто сверкают бесчисленные звезды. Иногда доносился посвист утиных крыльев. Пьем чай и говорим об охоте. Леонид Алексеевич сбил крякву, широконоску и чирка свистунка, очень нарядного, с красно-каштановой головой и зелеными полосками, идущими через глаза от клюва…

Просыпаюсь около шести. Спать было тепло; матрац не сдувается. Пора вставать. Приподымаюсь, и вдруг острая боль стреляет в поясницу. Из палатки вылезаю кое-как на четвереньках, ничего не понимая. Ни встать, ни сесть. Да что же это такое?!

— Радикулит, — говорит Леонид Алексеевич, — болезнь охотников и рыбаков. У тебя шерстяной шарф есть?

— Нету.

— А лучше, одень свитер прямо на голое тело. Так он будет хорошо греть и растирать твою поясницу. Застудил ты ее вчера на сдутом матраце, а утром на холоде еще добавил.

С трудом переодеваюсь, потуже затягиваю ремень. Грею у костра спину. Как же я теперь домой доберусь? Жуть какая-то! Надо же, пустяковая заусеница на пряжке, такая ерунда, а чем обернулось!

— Надо пить побольше, — говорит дядя Леня, протягивая мне кружку с чаем. — И залезай в палатку, укройся, лежи, выгревайся.

— Надо бы утку мою поискать.

— Обождет, никуда не денется.

Лезу в палатку. Ноющая боль тянет поясницу и правую ногу. Нет положения без боли. Через некоторое время Леонид Алексеевич протягивает мне что-то завернутое в газету:

— Приложи к пояснице под телогрейку. Это вареная пшённая каша в котелке. Пока горячая, хорошо прогреет.

Прикладываю котелок к пояснице. От его тепла становится приятно и немного легче. Хоть бы отпустило. Каша греет долго, боль ослабевает. Я даже начинаю дремать.

— Выпей еще горячего чаю, — говорит Леонид Алексеевич, подавая мне кружку в палатку. — Ну, как ты?

— Да, вроде, полегчало. Давайте поищем утку.

С трудом забираюсь в лодку, Леонид Алексеевич садится на весла. Вот место, где я стрелял вчера. Утка упала вон туда. Оплываем рогозный островок. За ним в воде негустые заросли стрелолиста, рдест, кусты ежеголовника. Крякву находим в метрах десяти от края зарослей. Пролежав всю ночь в холодной воде, шея у нее задубела и не гнется.

Вернулись на стан. Я снова улегся в палатке, а дядя Леня занялся приготовлением охотничьего супа. Хоть бы мне спину отпустило. Завтра как-то домой надо доехать, ведь в понедельник на работу. Вот невезуха. Эх! надо было сразу ночью надувной матрац клеить. Что стоило! Поленился…

Суп из чирка улучшил мое настроение. Дядя Леня стал рассказывать, как в свое время тоже радикулит заработал «на ровном месте»:

— Возвращался я с приятелем попуткой в Киев с охоты. Приехали. Я с рюкзаком за плечами бодро из кузова спрыгнул и, где спрыгнул, там и сел — такая боль спину пронзила. Еле до квартиры доковылял. Чем только потом не лечился: и уколы, и растирания, и перцовый пластырь, и крапива, и синий свет, и заячью шерсть носил… Через месяца три отпустило. Но стоит только перегрузить или переохладить поясницу, сразу дает себя знать.

Невесело слушал я его и неотступно думал о своей обратной дороге.

Свечерело. Леонид Алексеевич поплыл охотиться, я же должен был оставаться на месте со своими горькими мыслями и болью в спине. Вот глупость сотворил, и своими же руками!

Где-то вдали начали постреливать. Рядом пролетело две, одна и еще две утки. Несколько раз неподалеку стрелял дядя Леня. Потухла заря. Было слышно, как по соседству с островком садятся на воду, прилетевшие на кормежку, утки, но мне было не до охоты. Совсем стемнело. Вскоре донесся плеск весел, и зашуршала днищем вытаскиваемая на берег лодка.

— Как лёт? Что-то взяли? — окликаю из палатки Леонида Алексеевича.

— Сбил свиязь и двух чирков, одного не нашел, еще мазанул крякву. Лёт слабый. А ты как?

— Да всё вылёживаюсь. Завтра как-то бы мне на пристань добраться.

— Я отвезу тебя, не волнуйся, а дома вылечишься; главное, не переохлаждайся.

Леонид Алексеевич принялся разводить костер, пахнуло дымком. Я выбрался из палатки погреться у огня. Костер красновато освещал полянку с нашей палаткой, соседний безлистый лозовый куст, полоску пожелтевшего тростника у берега и лодки на воде. Закипел котелок. Дядя Леня стал поить меня горячим чаем с арнауткой и ливерной колбасой. Я грелся, повернувшись спиной к костру, а Леонид Алексеевич рассказывал:

— В позапрошлом году, в конце ноября поехал я с отцом на зайцев в Сорочий Брод, под г. Фастов. Прошли мы до верховья речки Стугны. Идем по кочкарнику, и тут отец оступился, сильно подвернув ногу. Посидел на земле, пока боль утихла. Я помог ему встать, а идти он не может. На меня опирается, но все равно не может ступать. Взялся я отца на себе нести, но вскоре выбился из сил: отец крупный, грузный. Как же быть? До станции еще километра три. Еле-еле я дотащил на себе отца до сосновой посадки. За подмогой, думаю, надо идти, сам его не дотяну. И тут вдруг мысль осенила. Срезаю ножом густую сосенку. Отец на нее лег, взялся за ветки, а я потащил его волоком, благо еще снежок лежал. Так, с частыми передышками отца до станции и дотащил.

— Мда-а, не простой случай… А зайцев вы видели?

— Сначала один далеко поднялся, а когда отца на себе тащил, два близко выскочили. Но, как ты сам понимаешь, тогда не до зайцев мне было…

На следующее утро мы поднялись в пять, чтобы успеть на восьмичасовую «ракету». Сложились. Спина меня не отпускала. Привязав мою лодку на буксир, Леонид Алексеевич повез меня на пристань. В восемь «ракета» не пришла, зато в девять пришла полупустая. Дядя Леня помог мне погрузиться. Мы попрощались, он оставался до четверга. Я оставил ему палатку. «Матрос», дед Иван, убирает деревянные сходни. Теплоход быстро набирает скорость и выходит на крылья. С какой радостью три дня тому ехал я сюда, а с чем возвращаюсь…

И сегодня, более сорока лет спустя, добрым словом, с благодарностью вспоминаю Леонида Алексеевича. Если бы не его помощь, то не знаю, что тогда бы и делал.