а две недели с начала февраля почти на час прибавилось солнечного света. Синичка-лазоревка ясным утром запела об этом во дворе на вершине старой ивы. Вездесущие большие синицы днем «потюкивают» в серебряные колокольчики. Запахло талым снегом. Пробудился в парке клён, из его сломанной ветки сочатся прозрачные капли сладковатого сока, застывая ночью сосулькой. Свиристели стайкой поклевывают белые ягодки вечнозеленой омелы и тихо «свирелят», греясь на солнышке.

В субботу я с отцом поехал на дачу. Там мы обрезали груши и яблони, потом отец стал скворешню мастерить, а я в лес пошёл. Морозец небольшой, едва-едва чувствуется. С ночи свежего снежку чуть напорошило, и белой свежестью сияют окрестности. У дороги, вдоль дощатых заборов садов тянутся цепочки следков-крестиков в вершок длиной, шажки — в три вершка, а на перебежках в два-три раза длиннее. Это дюжина серых куропаток кормилась тут, среди сухих трав, переходя иногда в заборные прорехи. Кое-где куропатки раскапывали снег и добирались до зеленых листочков пырея. Следки полевых курочек тянулись метров триста, а потом отвернули к полю за дорогой, в заросли густых бурьянов. Широкое поле белым безбрежьем уходит вдаль, сливаясь с блеклым небом в слоистых облаках. Над полем в небе шумят тугие крылья — играет пара черных воронов. Одна птица, разгоняясь, поворачивается и летит вниз спиной вплотную к своей паре…

Приближается темно-зеленая полоса леса. Вхожу под его своды. Дубы и сосны вздымают к небу свои вершины, и ветер шумит в их ветвях. Ватага разных синиц с двумя пищухами и пестрым дятлом во главе бойко шелушат древесные стволы и ветки. Занятые делом, синички постоянно тихо попискивают. Шурша, осыпаются соринки и кусочки коры под их клювами. На суку кряжистого дуба громко свистит у дупла остроносая короткохвостая птичка: смолкнет, прислушается и снова свистит. Это зовет весну задорный весельчак поползень.

Укатанная дорога от железнодорожной станции идет через лес на село Бобрицу. Снегу по сторонам до полколена и целиной я не пошел. На снегу то и дело попадаются следы белок и зайцев, а вон там и косули прошли. Тут слышу, кто-то меня догоняет. Трусит рысцой мохнатая лошадка, подводу на резиновом ходу тянет; на соломе тугие мешки лежат. Русый пожилой возничий притормозил рядом: — Подвезти?

— Нет, спасибо, — отвечаю, — скоро к ольховнику поверну, за калиной.

— А я вот с базара овес везу. «Мушку» (лошадка) к весне подкормить надо, чтоб в тягле не уставала, без нее в хозяйстве никак, — сказал хозяин. — Ну, счастливо вам, — и он тронул вожжи.

Телега мягко покатила и вскоре скрылась за поворотом. Снег повалил крупными хлопьями, застилая от глаз окрестности и приглушая все звуки. Мне стало казаться, будто я в какой-то белой комнате, обложенной ватой. Но вскоре снегопад перестал. Иду не спеша дальше; перед глазами только белое и черное — снег да древесные стволы. Мысли всякие в голове перебираются. Ничто не нарушает уединенность лесной тишины и даже доносившийся издалека стук дятла лишь дополнял ее простор. Моя душа отдыхала, наслаждаясь покоем леса, а глаза довольствовались простотой его дремлющего зимнего покоя. Вдруг прямо с дороги, в полусотне шагов краем глаза замечаю буроватое пятно, которое тут же превращается в косулю, пристально смотрящую на меня. Тот час останавливаюсь за деревом и замираю. Вскоре косуля успокаивается и продолжает кормиться. В бинокль вижу, как она объедает зеленоватый лишайник, густо покрывающий кору дубов. Осыпающиеся на снег кусочки тоже подбирает. Вот среди стволов появляется козлик — рожки с двумя отрожками в меховых чехлах. Кормясь лишайником и скусывая кончики дубовой поросли, оленьки постепенно подошли ко мне шагов на двадцать. Уже без бинокля хорошо видны их большие миндалевидные глаза на легких головках с длинными шеями, чёрные носики и светлое пятно на подбородке, заостренные уши, густо опушенные изнутри.

Долго наблюдаю, но подзамёрзнув без движения, решаю идти дальше. Только сделал два шага, как косули разом подняли головы, развернулись и не спеша побежали, грациозно перепрыгивая заснеженные валежины. Сойдя с дороги, пересекаю поляну-вырубку. Среди пней из-под снега кругом торчат сухие стебли зверобоя, тысячелистника, лебеды-мари, ослинника. Большая стая розовогрудых чечёток в малиновых чепчиках суетливо кормится здесь. Кочевницы из лесотундры часто взвиваются с шумом в воздух и тут же снова рассаживаются по стеблям трав и на снег, продолжая поиск семян.

За вырубкой начался высокоствольный бор с подлеском из рябины и попался кабаний след: копыто 9 см, шаг полметра. След привел к развороченному муравейнику под трёхствольной сосной-великаншей. Вепрь переночевал здесь, как в теплой кровати, а потом ушел в густой сосняк. Идя следом, я набрел на «кабанье дерево» — кривую, не старую сосну. Кора у нее на два аршина от комля была содрана клыками, а на зачистке ствол истёрт кабаньими боками, вымазанными болотным илом. Кое-где к стволу пристали черные щетины в пядь длиной с расщеплёнными кончиками. Из-под оборванного края коры по стволу натекли желтоватые капли живицы, которой любят умащиваться кабаны. Секач прошел через сосняк мимо «своего» дерева и направился к ольховнику. Ольховник постепенно перешел в болото с зарослями пепельной ивы и сухого, поблекшего рогоза, куда и ушел кабан.

Прямые стволы некоторых ольх густо оплетены жгутами засохшего хмеля с гроздьями бурых шишечек. Кое-где вьется паслён с негустыми пучками ярко-красных ядовитых ягодок. На ольхе застрекотал дрозд — «калиновый сторож». Да не волнуйся, твою калину всю не оберу. Калиновые кусты со светло-серыми стволиками заметны издали. Выслаженная морозами, их пунцовая ягода приятно тает во рту. Кисти ягод уже пообщипаны птицами, но обойдя кустов пять, я всё же насобирал пучок. С вершин ольх с испуганным писком срывается стайка чижей, заметив ястреба-перепелятника. Ловко и легко лавируя среди стволов, он проносится серой тенью неподалеку на подогнутых крыльях.

Отправляюсь в обратный путь. За дорогой, идущей вдоль ольховника, начинается сосновый старый бор. Стройные вековые сосны сажен на пятнадцать вздымают свои зеленые хвойные шапки. Деревья растут негусто, как в парке. Под их сводом светло и просторно. Пёстрый дятел звонко стучит в своей «кузне» на стволе сосны. Под «кузней» темнеет целая горка расщепленных им шишек. У сломанной ветки по снегу перебегает бурая мышка с темной полоской на спинке. Что-то выискивает, принюхивается и, найдя сухой березовый листок, начинает его есть, придерживая лапками, — нелегко теперь, в конце зимы, найти поживу лесным обитателям.

Иду снежной целиной к краю леса. Обхожу заросли лесной малины и вижу в шагах полста трех косуль. Мелькая белыми «зеркальцами», они отбегают и останавливаются. Насторожив уши, высматривают, кто их потревожил. Постояв, бегут дальше, скрываясь среди стволов. Впереди посветлело, приближается край леса. Здесь много заячьих следов и попался свежий лисий нарыск, ровный, как натянутая струна. Овальные отпечатки лап 6 см, шаг с треть метра. Потропив в пяту, я узнал, что лиса под утро, пока сыпал снег, пришла с поля и улеглась в дубняке, свернувшись калачиком. Подремав, пока не перестал снегопад, отправилась снова бродить. В двух местах поймала остроносых землероек, но есть их не стала и бросила (у землероек очень пахучий секрет). Пройдя полукругом по смешанному лесу, лиса потянула к сломанной вершине дуба, лежащей на снегу. Среди густоты веток с неопавшими буроватыми листьями оказалась заячья лёжка. Русак, наверно, поздно услыхав или заметив лисицу, с перепугу сиганул сразу метров на пять и попал прямо в куст дрока, отпечатав все его веточки на снегу. На втором прыжке чуть не угодил в сосну, пролетев мимо ствола в двух вершках. Дальше его прыжки пошли короче и выровнялись. Лиса спокойным шагом подошла и обнюхала лёжку, — да, сидела тут «вкуснятина». За зайцем не погналась, а засеменила прямо к невысокой морене. Там повернула к густой, зеленой вершине поваленной ветром сосны, обошла кругом, заглянула внутрь хвойного шатра. Через шагов полтораста лисий след пришел к месту, где совсем открыто лежал, наверно, ранее ею спугнутый заяц. Обнюхав и эту лежку, лисица отправилась дальше вдоль морены и привела меня к своей норе в старом окопе. Снег на входе норы был нетронут — лиса лишь потопталась рядом. Проведав «квартиру», ушла к дороге, где ее след потерялся…

В середине марта я снова прошелся по тем же местам. На небольшом, пологом холме с кустами дрока и сосновой посадкой, на крайних сосенках у вершин белели поедины, а рядом на снегу виднелись крупные лосиные следы, но старые. На березке соседней вырубки желтенькая овсянка распевала по-весеннему свою незатейливую песенку: «неси сено, не труси-и», и кричал черный дятел-желна, пролетая над вырубкой.

На обратном пути я к лисьей норе заглянул. Там, поверх остатков снега желтел у лаза свежевыброшенный из норы песок. Ковырнув носком сапога его рыхлую насыпь, я с удивлением обнаружил «клад» из семи пар плотно уложенных короткохвостых полевок в черных шубках. Полевки были закопаны почти до самого снега, как бы на леднике лежали…

Через неделю песчаный холмик у входа в нору подрос, а из закопанных полевок осталась только одна, какая-то мятая. Снег в лесу полностью сошел — кончилась белая тропа. Талая снеговая водичка собралась по ямкам и низинам; подсохли опавшие листья и хвоя. Над сосновой вырубкой, с высоты пасмурного неба переливчато звучало: «тюлю-тюлю-тюлю..., тви-тви-тви-тви..., тюли-тюли-тюли...», — лесной жаворонок юла славил лесной простор и пробужденье жизни. В глубине бора тихо токовал вяхирь. Первая бабочка крушинница замелькала ярко-жёлтыми крылышками у поляны в полдень, а под вечер звонкие голоса казарок огласили просторы. Их беспокойная станица, пар тридцать, всё время меняя строй, высоко пролетела к северо-востоку.

Совсем скоро закаплет берёзовый сок, раскроет ворсистые, серебристые бутоны чудесная сон-трава, и засинеют первые цветки медуницы в прозрачных, еще безлистых лесах. Долгожданная красавица-весна снова пришла в наш край.