Болота с их таинственной, не прекращающейся круглый год жизнью влекут меня с детства. В жаркий июльский день, когда воздух становится густым от запаха хвои, хорошо очутиться на берегу лесного болота. Запах сосны сменяется здесь пьянящим ароматом болотных цветов. Вода отражает белые лепестки стрелолиста, зеленые верхушки мелкорослой ольхи.Осенью зеленые и белые цвета на болоте сменятся красновато-коричневыми. Вода в омуте под вывернутой с корнем столетней сосной потемнеет, и омут от этого станет еще глубже и загадочнее.

С наступлением холодов жизнь на болоте не замирает. В сумерках охотится среди занесенных снегом кочек черный хорь. Подстерегает неосторожных рыбешек в незамерзающем омуте выдра.

Кроме лесных, охотникам хорошо известны пойменные, луговые болота. Особенно привлекательны они весной. Как только уйдет большая вода, мелководье начинает зарастать рогозом и осокой. На более глубоких местах появляются островки озерного камыша. А когда вода как следует прогреется, среди плавающих листьев распустятся белые кувшинки.

Вот именно на таком болоте, неподалеку от водохранилища, устроила гнездо пара красноногих, с длинными красными клювами, куликов. Жили на болоте и другие птицы: озерные чайки, речные крачки, чибисы, бекасы, чирки-свистунки. Всех этих птиц я хорошо знал, встречался с ними в охотничьих походах. А вот эти, чем-то напоминающие маленьких аистов, кулики появились здесь, когда образовалось искусственное водохранилище. Причем поселилась только одна пара, и именно на болоте вблизи поселка Литвиновка. На других болотах, в радиусе по крайней мере десяти километров, я таких куликов не встречал. Впервые я увидел этих малочисленных для наших мест птиц в начале мая.

Был у меня знакомый рыболов – Родион Чуб. Избушка его стояла в лесу как раз между водохранилищем и обводным каналом. Между лесом и водохранилищем сооружена дамба, а по ней дорога бетонная проложена. Так вот, было у нас с Чубом хорошее местечко неподалеку от Литвиновки. Когда-то проходило здесь речное русло, а потом стало "море". У берега – всюду мелко, а там, где подходила река к поселку, – глубина. Водились там окуни-горбачи и крупные красноперки с необыкновенно красными плавниками.

Как-то в мае торопились мы на вечерний клев и, подходя к дамбе, увидели пару летевших со стороны водохранилища птиц. Сначала мне показалось, что это чайки. Но птицы летели неровно, как бы приваливаясь, и, когда приблизились, я понял, что ошибся.

Чуб сказал, что это кулики-сороки и за дамбой на болоте есть их гнездо. Однако кормиться они любят больше на водохранилище. Напротив поселка берег выложен бетонными плитами, и в щелях между ними волны оставляют бокоплавов и прочую водяную мелочь. Вот их-то и достают птицы своими острыми, длинными клювами.

В следующий раз я приехал к Родиону, когда начался сенокос. Ходили мы с ним на болото, видели гнездо кулика-сороки в неглубокой ямке на песчаном острове. Внутри оно было выложено мелкими камешками, ракушками, но птиц в гнезде не оказалось.

Целый день просидели мы с удочками на своем обычном месте. Клева не было, и Чуб говорил, что вся рыба "ушла в корчи", однако сам все-таки поймал десяток окуней.

В город я возвращался последним автобусом. Солнце спряталось за береговыми кручами, но было еще светло. Когда автобус проезжал мимо Литвиновки, я увидел кулика-сороку, стоявшего на бетонной плите возле самой воды. Он стоял совсем как аист, поджав к белоснежному брюшку красную лапку, и смотрел в нашу сторону. Автобус проехал метрах в пятнадцати от него. Идущего человека кулик так близко бы не подпустил… В конце августа я поселился в избушке Чуба на целый месяц. Теперь я видел куликов почти каждый день. Обычно они прилетали на берег водохранилища с рассветом, а днем возвращались на болото. Иногда я подходил к болоту вечером, тогда кулики с криком "ки-пит!" поднимались со своего островка и летели в сторону водохранилища.

Когда пожелтела на озерах прибрежная осока, кряквы, серые утки, чирки и широконоски перебрались с болот на открытую воду. Теперь они уже не летали кормиться на поля. Мелководье возле Литвиновки начало зарастать рдестом и тростником, достаточно стало корма для уток.

Вскоре покинули болото и чибисы, и только кулики-сороки продолжали оставлять на влажном песке свои следы-крестики.

Под старой, наполовину высохшей березой на берегу болота устроили мы с Чубом шалаш. Здесь-то и просиживал я целыми днями, стараясь не пропустить момент отлета своих "знакомых". Кроме того, записывал в журнале полевых наблюдений, какие стаи, на какой высоте и в каком направлении летят.

Однажды, подходя к шалашу, в предрассветной мгле увидел я на березе довольно крупную птицу. Решив, что это ворона, я забрался в шалаш, протер стекла бинокля, приготовил журнал и ручку.

Но птица, сидевшая на березе, оказалась вовсе не вороной. Когда стало совсем светло и выводок куликов поднялся над болотом, к облакам взвился ястреб-перепелятник. Как он летел к земле, я не видел. Только услышал: что-то просвистело в воздухе, и кулик-сорока, опустив в воду черную головку, закачался на мелкой зыби. Подхватив добычу, ястреб полетел к лесу.

Вечером кулики на болото не вернулись. Видно, здорово напугал их пернатый хищник… Пасмурный день Ноябрьская ночь нехотя покидала деревню. Хриплые крики петухов и редкие мигающие огоньки в окнах гнали ее прочь. Но в глубоком овраге, который начинался за избушкой старого Матвея, и в сосновой посадке было еще темно. Осторожно, стараясь не поскользнуться, спустились мы по склону оврага, перебрались через ручей и зашагали по размытому проселку.

Сразу за садом начинались засеянные озимыми поля. Стало светлее. Показались ранее невидимые островки кустарника, высокие стога соломы, темная полоса леса.

Но дед Матвей не торопился поворачиваться к лесу.

– Зайцы сегодня в поле лежат, – говорил он. – В лесу им неспокойно. Капель шуршит по опавшим листьям, не дает уснуть после ночной жировки. А в поле хоть от дождя и не спрячешься, зато шкура целее будет.

Еще Матвей говорил, что русак никогда не ложится на дневку в том месте, где кормился, и поэтому на озими его нечего искать. Теперь он на пахоте лежит или где-нибудь в сухих бурьянах притаился.

Однако ни на пашне, ни в бурьянах, мы ни одного зайца не подняли. Только, обходя побуревший от дождей стог, спугнули табунок серых куропаток, да на берегу болотца показал мне Матвей хорьковую нору и свежие отпечатки лапок хорька.

И вот, когда мы уже возвращались в деревню, попался нам осиновый перелесок. Широкая грунтовая дорога, тянувшаяся мимо высоких, с редкими оранжевыми листочками осин, вывела нас на перепаханное поле. Дед Матвей вдруг свернул к обочине, показал рукой в землю и негромко спросил: – А это что такое? Я не спеша подошел и увидел в глубокой борозде старую газету. Неожиданно "газета" зашевелилась, стала похожей на кусок мраморной плитки, и вот уже крупный, одетый в голубовато-серую шубку русак покатился по полю.

Матвей вскинул к плечу двустволку. И то ли цель была слишком близко, то ли дед растерялся, но после Матвеевых выстрелов заяц стрелой пустился к виднеющемуся вдалеке густому сосняку.

Я не стрелял, потому что передо мной размахивал руками дед Матвей и кричал "Береги!" Да и жалко мне стало беззащитного зверька, не терявшего до последнего мгновения надежды остаться незамеченным.

И хоть не принес я домой зайца, недаром весь день проходил со старым Матвеем. Теперь мне понятно, почему охотники говорят, что в тихую, пасмурную погоду заяц "лежит крепко".

Наст В полях стояла глубокая тишина. Мерцающий шар солнца показался над снежными шапками хутора, и звездочки инея засверкали на придорожной березе. В голубоватой дымке обозначились дальние перелески.

Неведомо откуда появился ворон и, стряхнув с березовой ветки серебристую пыль, уселся на самой верхушке. Гнедая лошадка, запряженная в легкие сани, трусила по заснеженной дороге. Ворон заметил ее и громко прокричал: "Дрон! Дрон!". Человек в белом полушубке, державший вожжи, взглянул на березу и сказал: – Метель будет.

В полдень пошел снег, засвистела в поле поземка. Но к вечеру пушистые снежинки отяжелели, поползли прозрачными каплями по сосновым стволам. Прошумел в верхушках деревьев ветер, разогнал тучи. Замигала над лесом зеленая звезда. А перед рассветом взялся крепкий мороз. В полях и перелесках лег наст.

Молодая косуля выбралась из густого осинника и осторожно ступила на ледяную корку. Наст хрустнул. Черное копытце провалилось в снег. Хруст испугал косулю, и она, притаившись в кустарнике, прислушалась.

Не заметив ничего подозрительного, косуля успокоилась и, пробивая точеными копытцами наст, медленно двинулась вдоль опушки. Там, где опушку пересекала сеновозная дорога, косуля остановилась. Однако сена на дороге не оказалось. Косулю опередили зайцы, подобрали все валявшиеся на снегу клочки сена. Остались лесным козам лишь сухие былинки, застрявшие в хвое придорожных сосен.

Узкая просека вывела косулю в поле, к высоким стогам соломы. И здесь она неожиданно увидела бежавшую со стороны хутора лисицу.

Голод поднял лисицу задолго до сумерек. Сообразив, что из-под наста мышей не достать, побежала она к поселку, надеясь там чем-нибудь поживиться. Но отогнали кумушку хуторские собаки.

Зато на обратном пути попала лисица на ржаное поле с высокой, наполовину занесенной рыхлым снегом стерней. Собрались здесь мыши со всей округи. Известно, мыши для лисы – желанная добыча. Немало снега перекопала лисица, тем более что сделать ей это было нетрудно – ледяная корка из-за густой стерни оказалась совсем некрепкой.

Через неделю мороз отпустил, выглянуло солнце. Наст пропитался водой, осел и вскоре исчез под свежевыпавшим снегом. Не стало наста, перестала и лисица наведываться на ржаное поле.