Я потянулся к охоте с девяти лет, а в двенадцатилетнем возрасте мне было подарено первое охотничье ружье центрального боя. Мой отец постоянно держал пойнтеров, но охотился редко, занятый работой, и его собаки особыми качествами не отличались.
В первые годы охоты у меня уже были свои собаки, но мне с ними не везло. Они или не имели никакого чутья или, носясь как сумасшедшие, только распугивали дичь. Охота с такими «помощниками» доставляла сплошные огорчения. Из этих первых собак помню одну — очень красивую породистую кофейно-пегую суку-пойнтера по кличке Мышка. Мышка была подарена мне уже взрослой, лет трех-четырех, «натасканной» собакой. Основной чертой характера Мышки была полная самостоятельность. Она сопровождала меня лишь до места охоты и, когда нужно было начинать искать дичь, Мышка меня покидала. Время от времени где-то на горизонте я видел вспугнутых ею вальдшнепов или поднимающихся на болоте с хриплыми криками бекасов. При охоте в лесу Мышка появлялась через каждые 15-20 минут лишь для того, чтобы выяснить, в каком направлении я иду, и скрывалась снова. Остальные мои собаки были примерно такими же.
Летом 1914 г., когда я был уже студентом, один мобилизованный в войска охотник-промысловик предложил мне перед своим отъездом на фронт купить у него собаку. По словам хозяина и других охотников, знавших ее, собака была хорошей. Купленный мной пес был желто-пегий беспородный сеттер, лет пяти-шести, по кличке Тюльпан. Я звал его для краткости просто Паном, и с этим именем пес вскоре заслужил общую известность среди моих друзей-охотников.
С тех пор прошло много лет, у меня было много собак, но лучше Пана не было ни одной. Сама внешность Пана была замечательна. Сравнительно короткая морда поднималась вверх большим выпуклым лбом (такого крутого лба у других собак я никогда не видывал). Пес обладал исключительным для собак умом. Он отлично понимал процесс охоты, знал, где искать дичь. Пан никогда не бегал зря и не искал дичь сам; если я располагался на привале, он спокойно ложился рядом. Прекрасно знал все места наших охот и заходил к дичи с подветренной стороны. Благодаря этому он почти никогда зря не сгонял птиц. На осенних охотах по вальдшнепам в густых хмельниках, Пан, сделав стойку и подождав меня, осторожно обходил птицу и старался выгнать ее на меня. Поиск у него был не быстрый, но он и не «ковырялся», как говорят охотники. Некрупной рысью он бегал впереди, не пропуская ни одной птицы. На открытых болотах Пан иногда мог убежать далеко, но по свистку сразу же возвращался. При охоте с Паном в больших компаниях я всегда сбивал больше дичи, чем остальные — все благодаря Пану, хотя и не принадлежу к числу замечательных стрелков. Пан был очень вынослив. При охоте на серых куропаток приходилось искать дичь в холмистой пересеченной местности, заросшей густыми колючими терновниками, при полном отсутствии воды. В самую жару Пан мог работать целыми днями, тогда как другие собаки выдыхались через три-четыре часа. Пану не надо было носить воду во фляжке — достаточно было расколоть на бахче арбуз (бахчи на Северном Кавказе есть повсюду), и он утолял жажду на несколько часов.
Много мы с Паном исколесили пространств, много добыли дичи — охотились на фазанов и перепелов, на уток и бекасов, вальдшнепов, на кавказских тетеревов и горных курочек (кекликов). Понимая охоту, Пан всегда признавал в этом деле мой авторитет. Моего приказания в полголоса было достаточно, чтобы пес, понурив голову, шел сзади, не пытаясь выбегать вперед. С ним я подкрадывался к севшим на водоем уткам или к стаям пролетных авдоток в открытой степи. Скомандуешь псу: «назад»! и ползешь по земле в направлении дичи, а пес послушно ползет сзади…
Однако у Пана было два «ужасных», с точки зрения правил натаски подружейных собак, недостатка. Он всегда гонял голосом зайцев (этому его, возможно, научил прежний хозяин), а еще — ловил коростелей и болотных курочек. Я прощал моему любимцу эти слабости, никогда за них не наказывал и не пытался отказать ему в удовольствии погонять с шумом зайца или с торжеством принести мне коростеля, добытого без моего участия…
Чтобы закончить характеристику Пана — несколько слов о его качествах, не имеющих прямого отношения к охоте. Дома Пан всегда был мрачен и угрюм. Он не прыгал и не ласкался. Единственным проявлением его нежности было подойти ко мне и положить голову на колени. По отношению к другим собакам он держал себя безразлично. Никогда не начиная ссор, он не допускал слишком вольного отношения к себе, и сразу же задавал трепку слишком назойливым собратьям. Пан прожил у меня около десяти лет и умер в глубокой старости. В последний год своей жизни он уже не охотился, только грелся целыми днями, лежа на солнышке.
В продолжение ряда следующих лет у меня появлялось несколько собак, но все они даже отдаленно не напоминали Пана и не могли заменить его. Года через четыре после смерти Пана я купил себе щенка, которого назвал Фрам. Это был очень хорошо сложенный, красивый, чистокровный пойнтер с прекрасной родословной. Щенку была преподана вся премудрость охотничьей домашней дрессировки. До осени, когда Фраму исполнилось полтора года, и он должен был начать свое «первое поле», молодой пес ни разу еще не был на полевой натаске и дичи не видел. В начале августа, когда начался охотничий сезон, я в первый раз повел Фрама на перепелиную охоту. Там Фрам сразу же азартно принялся гоняться за всеми пролетающими бабочками, делал картинные стойки на ящериц и настойчиво копал норки, куда юркали мыши. На перепела, случайно вылетевшего из-под его ног, пес только посмотрел с удивлением, приподняв уши...
В сентябре я на неделю уехал по работе. Как раз в эти дни под Владикавказом шел массовый пролет перепелов. Мой пожилой отец выбрался на охоту и взял с собой Фрама. Когда я возвратился, отец мне рассказал, что пес проявил блестящие способности и вел себя, как хорошая, опытная охотничья собака. Через несколько дней на охоту с Фрамом отправился и я. Оказалось, что молодой пес, действительно, работает выше всяких похвал. Перепелов в этот день было уже немного и не было частых взлетов птиц, как при валовом пролете. Это способствовало спокойной работе собаки. Почуяв перепела, в основном верхним чутьем, Фрам осторожно, едва переставляя ноги, тянул, подходя к затаившейся птице, и замирал на стойке. После выстрела он не срывался за перепелами, а убитых птиц, не тиская зубами, приносил и по требованию сейчас же отдавал. Всю эту осень я прекрасно охотился с Фрамом. Раздумывая над чудесным превращением никуда не годной собаки в первоклассную, можно предположить следующее. В наш первый выход молодой пес, никогда до того не видавший дичи, еще не «уразумел» своих инстинктов и направил их на преследование всего живого. При втором выходе, когда перепелов было масса, у Фрама сказалась «кровь» поколений, как говорят охотники, или, выражаясь иначе — «рефлексы безусловного порядка».
Блестящим качеством Фрама было верхнее чутье, особенно проявлявшееся при охоте на вальдшнепов. Пробегая из-под ветра возле зарослей кустарников, Фрам всегда безошибочно издалека чуял дичь и всегда верно тянул к ней. «Пустых» стоек у него почти не бывало. Вторым достоинством этой собаки был красивый поиск, типичный для пойнтера. Фрам резко останавливался на бегу, почуяв птицу, часто поворачивая нос, тянул к ней и окаменевал на стойке…
В следующую осень его замечательные полевые качества проявились полностью. Во Фраме, правда, не было такого ума, знаний и опытности, как у старика Пана, но по стилю работы и по красоте ее он превосходил сеттера…
В самом начале своего второго поля, через несколько дней после охоты на бекасов, Фрам неожиданно захворал. Он лежал в своем ящике безучастно, отказывался от лакомых кусочков. На четвертый день, приглашенный ветеринарный врач осмотрел собаку и сообщил, что положение безнадежно — время лечения упущено, у Фрама пироплазмоз, ничего сделать уже нельзя. На следующий день Фрам скончался. Я не стал заводить новую собаку, которая все равно не смогла бы заменить мне Пана и Фрама…
Прошло года три. Не имея собаки, я почти не охотился. Что за охота без собаки?! Наступили осенние дни очередного разгара северокавказских охот. Знакомые ездили за фазанами, вальдшнепами, бекасами, а я сидел дома, лишь изредка выбираясь с ружьем на уток. Без собаки становилось невмоготу, и я обратился за помощью к друзьям с просьбой подыскать мне натасканную кровную собаку. Вскоре мне была предложена «кофейно-пегая в крапе», как было написано в ее родословной, континентальная легавая по кличке Мира. Мире было пять лет; она имела несколько больших серебряных медалей на выставках в Москве и диплом, полученный на полевых испытаниях. Я съездил в Москву и привез Миру к себе на Северный Кавказ; с осени того же года с ней возобновил свои постоянные охоты.
Несмотря на свое знаменитое происхождение, медали и диплом, Мира была по существу хорошей собакой и не больше. Пройдя «высшую школу» егерской натаски, Мира ложилась после взлета дичи и выстрела (что мне было абсолютно не нужно); она не приносила убитой дичи (а я бы хотел обратного), была послушна, обладала приличным чутьем и крепкой стойкой. У Миры не было ни исключительного ума беспородного сеттера Пана, ни изумительного верхнего чутья и блистательного поиска полуторагодовалого Фрама. Привыкшая к «воскресным» охотам, Мира скоро «сдавала» при охотах на Кавказе. Ей бывало слишком жарко при охоте на куропаток и горных курочек, она старалась сторонкой обходить колючки терновников и лоха при охоте на фазанов; она изнемогала, скользя и падая на листьях и перепутанных ветках стелющихся рододендронов на охоте за кавказскими тетеревами. Работе Миры мешала также чересчур крепкая стойка, с которой собаку нужно было сталкивать, пробираясь к ней. За это время фазан успевал убежать шагов за сто — сто пятьдесят, и его снова приходилось разыскивать в зарослях терна и тростников.
Несмотря на все это, я привязался к Мире за ее покладистый нрав, добродушие и воспитанность. С ней было очень приятно охотиться на «легкую» дичь — вальдшнепов, дупелей, перепелов. И я ценил Миру не менее Пана и Фрама за ее безграничную любовь и преданность. Когда я отлучался из дома, Мира все время ожидала меня, прислушиваясь к каждому звуку, выбегая на каждый звонок. Если я садился за стол работать, она помещалась рядом и могла сидеть часами, положив голову мне на колени. В первое время после появления у нас Миры мой отец несколько раз брал ее на охоту. Это оказалось совершенно безнадежным делом, так как на охоте Мира искала меня.
Одиннадцати лет отроду, Мира погибла из-за этой привязанности ко мне. Я уехал в длительную командировку. Когда вернулся, Миры уже не было. Домашние мне рассказали, что недели три Мира грустила, искала и ждала меня, постоянно лежала под моим письменным столом. Собака почти перестала есть, часто скулила, сильно похудела, и однажды утром ее нашли под моим столом уже мертвой…
После Миры я больше не заводил охотничьих собак и перестал охотиться. К тому же болезнь не позволяла мне совершать даже коротких экскурсий. В эти годы С.С. Туров, мой давний друг, подарил мне щенка коккер-спаниеля, названного Дарлинг. Вскоре это сложное имя было заменено более простым — Даша. Даша очаровательная, озорная, ласковая собачонка — баловень всей нашей небольшой семьи. Даше разрешается делать все, но она никогда не употребляет во зло это разрешение. Ее характер — соединение лукавства и добродушия. У собачки всегда хорошее настроение, она никогда не сердится и не обижается. Но посторонних Даша не любит, всегда лает на заходящих к нам. Она умна, сообразительна и мила той особенной привлекательностью, унаследованной ею от поколений ее предков — чистокровных спаниелей, одних из наиболее культурных и высокоодаренных собак. Даша не бывает на охоте, как теперь из-за болезни не бываю и я, но мне она заменила всех моих любимейших охотничьих собак. У Даши я нахожу признаки ума Пана, изящество и талант Фрама, нежность и добродушие Миры. Лучшего подарка мне, старому охотнику, мой друг не мог сделать, и мое охотничье сердце теперь принадлежит Даше.