В ясный, тихий морозный день, когда блестками играет снежный покров и розовеют стволы деревьев, когда улыбаются печатные следы на снегу, оставляя на нем характерные узоры, знакомые, близкие, как почерк дружеской руки, когда высоко в небе слышатся гортанные звуки ворона, — я вспоминаю волков.

Тянет к крепкому хвойному острову. Так и кажется, что, глубоко пробороздив с кряжа намёт снега, напрямик к лесу вьется канавкой узловатая прямая волчья тропа.

В тусклый день, когда низом несет, а сверху подваливает косой снег, представляешь себе чуть видную линию занесенных ямок волчьего следа, который, войдя в хвойный лес, сразу делается ясным.

Представление о сером волке — бирюке — связано с воспоминаниями о непогоде, метелице и о застигнутых непогодою путниках.

Сколько сказок и поверий свилось около этого свободолюбивого зверя!

Внезапными набегами, ужасными опустошениями волк приобрел славу неутомимого, осторожного, дерзкого, лютого и сказочного зверя.

I. КАК Я СДЕЛАЛСЯ ВОЛЧАТНИКОМ

Гибель Медора

Это было очень давно. Мне минуло 14 лет. Отец подарил мне немецкую легавую. Кто-то назвал собаку Медором, и кличка эта так и осталась за ней. Это была преданная, незаменимая во всех отношениях собака, несмотря на то, что ей едва исполнился год.

Скажешь бывало Медору остаться у вещей на привале, он открыто взглянет своими карими глазами и без всякой визготни, нетерпения и попыток следовать за мной останется на указанном месте, отлично понимая, что я вернусь и что он здесь нужнее. Сложение Медора было могучее, и выносливостью он обладал замечательной, чутье было превосходное, послушание — идеальное, полевые качества его доходили до совершенства. Сторож он тоже был незаменимый.

У меня были способности к дрессировке и натаске собак. Несомненно, что Медор упрочил во мне сознательную любовь к делу, дал верное представление об идеальной собаке и развил мои охотничьи способности.

Преданность Медора ко мне и моя к нему росли с необыкновенной силой.

Я как сейчас помню умную коричневую голову Медора с честными глазами, два пятна на боках, сползавших со спины седлом, коричневый горошек (охотничье выражение для обозначения окраса собаки) на белой рубашке, переходивший в светло-кофейный на лапах.

Стоял мягкий декабрьский день. Выпавшая ночью пороша создавала какую-то особенную тишину. Густой слой нового снега, навес его на деревьях, глушили те немногие звуки, которые слышатся зимой. На приваду ходили волки, посещали ее и лисы. Русаки наметывали узоры у самого дома.

Много надежд подавал этот день. Охотничьи мои вожделения сразу, однако, пресеклись: Медор, выпущенный на рассвете, не возвратился домой.

Я испытывал чрезвычайное беспокойство. Присутствие моего учителя-охотника и окладчика Федулаича помогло мне сдержать волнение и несколько овладеть собою. Федулаич, конечно, лучше других мог приступить к розыску. Я сообщил ему о Медоре.

Мы поспешили на улицу. Федулаич вскоре нашел на дороге запорошенные следы Медора, пробежавшего в поле. Свежие заячьи следки то вливались на дорогу, то сходили с нее, и они впервые были мне неприятны. Взойдя на пригорок, где росла у самой дороги старая развесистая береза, Федулаич, всплеснув руками, сильно ударил ладонями по бедрам. Я не понял значения этих движений и поспешил к нему. Через дорогу шли канавки вспаханного снега. Ребра этих канавок местами рассыпались, местами стояли стенкою. Они были свежи и пушисты.

Сердце у меня упало: волки!

Федулаич свернул в целик по следам.— Из шести канав три изменили свой рисунок: волки пошли на махах, и между их махами я увидел следы прыжков собаки — ясно, что это был бедный Медор.

Несколько капель крови, запудренных снегом, разрезанный, как ножом, ошейник — и больше ничего.

Я не мог говорить. Федулаич торопил меня и бежал домой запрягать лошадь. В поспешных движениях этого авторитетного для меня человека-великана чувствовалась еще сильнее важность происшедшего события, и, может быть, это сознание придало мне мужества. Побежал и я.

Волки отошли не больше версты и остановились в еловом почти обрезном острове. Оклад был маленький: не более десяти гектаров; это была гряда высоких елей с молодым подсадом, в середине кое-где виднелся осинник, а на опушке — смешанное мелколесье березы и ольхи.

Флагов не было. Федулаич взял из соседней деревни двенадцать человек загонщиков. Стрелковая линия шла по лесной дороге через поляну, а затем заворачивала углом в редкий молодняк. Я стоял третьим номером — как раз, где можжевеловым кустом завершался выдававшийся на поляну от оклада мыс смешанного мелколесья. За мною, шагах в двадцати пяти, шла высокая березовая роща с темными пятнами елей.

У меня было отцовское ружье, а ружье, с которым я охотился, пришлось уступить гостю, случайно приехавшему к отцу как раз перед охотою; он стоял через номер от меня слева. Ближайшими ко мне с обеих сторон стояли опытные старые охотники. Мне хорошо было видно и гостя; он вовсе не производил впечатления охотника, стоял, как я заметил, неумело и вдобавок в черной одежде. Это меня огорчало.

Я обмял снег, ловил на мушку разные предметы и чувствовал себя на этой охоте не как охотник, а как дисциплинированный солдат на позиции. Как только последние загонщики скрылись со стрелковой линии, я стал прислушиваться к гону, ожидая врагов. Через несколько минут я услыхал, как Федулаич стал переговариваться с загонщиками громким голосом. Если я слышал голоса людей за окладом, то, естественно, должны были слышать их и волки. И то, что таинственная тишина умышленно нарушена была для того, чтобы волки услыхали людей и шли в противоположную от говорящих людей сторону, т. е. на нас — стрелков, произвело на меня сильное впечатление: оно было каким-то толчком, поднявшим внезапно все силы, всю готовность встречи с врагом, будто в жилы мои влили кровь, которая была горячее моей.

Федулаич начал гопать, загонщики стали отвечать. Голоса доносились четко, они ясно обозначали очертания оклада.

Чувствовалось, что волкам не миновать стрелков. Волнение от близкой возможности увидать этих разбойников было особенное, оно сосредоточивало все силы.

Мелькнувшая в ветках куста синичка всполохнула меня. Послышался глухой, торопливый шорох. Я приготовился, прислушиваясь к этому шороху, но он не удалялся и не приближался, продолжаясь тут же, около меня, во мне.