Все пошло хорошо. Лисенок рос, носился по избе, играл с молочными братьями. Зента облизывала Рыжика с такою же заботливостью, как родных сыновей.
Через два месяца я подарил щенков друзьям. Всю свою материнскую любовь Зента перенесла на приемыша. Ее заботы о нем были трогательны. Понимала ли она, что он чужой? Это собачья тайна, и она пока остается для нас загадкой.
Рыжик свободно ходил по саду, выбегал на улицу греться на солнышке. Деревенские шарики и барбоски пытались было погонять лисенка, но Зента быстро отучила их обижать ее приемного сына.
Лисенок был до крайности сметлив. Дрессировать его – одно наслаждение. Осенью он задавил цыпленка. Я подвел его к этому цыпленку, погрозил плеткой, сказал: "Нельзя!" Рыжик понял слово "нельзя" раньше, чем понимают его щенки в таком возрасте. Немного спустя он опять вздумал пошалить. Забрался на колхозную птицеферму, задушил курицу и принес ее домой. Это уже разбой! Я задумался. Как теперь быть? Держать лисовина в клетке? На привязи? Ко мне пришла заведующая птицефермой Анна Михайловна. Добрая женщина была в гневе.
Рыжик смотрел на нее и на меня виноватыми, испуганными глазами.
– Что с тобою делать, охальник? – строго вопрошала Анна Михайловна, размахивая у него под носом мертвой курицей. – Станешь по одной в день таскать, за год что от фермы останется? Помолчав, она добавила: – Посажу-ка его к нашим петухам – Прошке и Антошке. Они злые-презлые. Они ему живо глаза выклюют! – Придется, видимо, к петухам, – сказал я.
Рыжик махал хвостом: "Простите, больше не буду!" Я уплатил за курицу и, проводив Анну Михайловну, решил: "Еще раз повторится такая история – приму крутые меры".
Мер не потребовалось, потому что с того дня навсегда кончились "шалости" Рыжика с домашними и колхозными курами. Я решил приспособить лисенка для охоты.
"Удастся опыт,– думал я,– получу собаку исключительную. Не удастся – беда не велика. Чем я рискую?" В июле стал натаскивать Рыжика по перепелам и серым куропаткам. Лисенок работал превосходно. Какая потяжка! Причуяв дичь, он не бежал прыжками, как молодые собаки, и даже не шел, а почти полз по траве. И не ковырялся в набродах, чтоб распутать следы. Великолепное верхнее чутье вело его прямо к затаившейся птице. Стойку он делал накоротке, прыгал на птицу без команды. Я удлинил стойку, приучил его поднимать дичь по команде "вперед!" Одного не удавалось добиться от способного ученика: после взлета Рыжик несся за птицей, гонял ее долго. Это собакам не положено. Впрочем, я не терял надежды, что удастся отучить лисенка от гоньбы.
И вот открылась охота по перу. Мы пошли на озера. Я ударил по табуну высоко летящих чирков. Утка упала в воду. Зента поплыла за птицей. Рыжик беспокойно метался на берегу и повизгивал. Несколько раз он пытался войти в воду, но, замочив передние лапки, поворачивал обратно.
Когда была убита третья утка, я придержал Зенту, послал Рыжика. Неохотно прыгнул он в озеро, поплыл и подал мне добычу. В награду я дал ему кусочек мяса, приготовленный заранее, чтобы поощрять хорошую работу.
Дело пошло на лад. После выстрела Рыжик и Зента наперегонки плыли за птицей, дружно аппортировали. Я глядел на них и радовался.
Иные наши охотники имеют дурную привычку выходить на утиную охоту с гончей собакой. Это мне ужасно мешало. Гончаки приметят Рыжика, завопят, зальются, как оглашенные: "Лисица на заливе! Ай-ай-яй! Какое безобразие! Ай-ай-яй! Хватай, братцы-сестрицы! Ай-ай-яй!" Я дую в свисток. Зента схватится с одним дурнем, а два-три скачут к Рыжику. С гончими шутки плохи. Рыжик летит ко мне, прядает ушками, машет хвостом: "Спасай!" Я посажу его в заплечный рюкзак, отбиваюсь от гончих прикладом.
Рыжик сидит в мешке, как в крепости. Высунет морду в дырочку, посмеивается над злыми собаками: "Чудаки лопоухие! Разве хозяин даст меня в обиду?!" Отбив нападение, мы снова принимаемся за свое дело.
На утиной же охоте и случилось то маленькое происшествие, о котором, как мне кажется, стоит обязательно рассказать. Раненая утка шилохвость упала очень далеко, почти на середине большого озера, поблизости от крохотного островка. Я послал за ней Рыжика. Он подплыл к утке, принял ее в зубы, выбрался на островок и принялся завтракать. Он спокойно уплетал сбитую мной утку! Сущее мародерство, неуважение к хозяину! И главное – чревато последствиями! Ведь лиха беда начало. Если Рыжик пристрастится лопать добычу, что же из него выйдет? Возмущало меня еще и то: лисовин не был голоден, утром я накормил его и Зенту до отвала. Чего же ради он польстился на шилохвостую утку? Я свистел, вызывая Рыжика на берег. Он слышал позывные и продолжал грызть утку. Я послал за ним Зенту. Она подплыла к островку, отняла у лисовина остатки птицы, прыгнула в воду. Рыжик плыл за ней...
На берегу я долго "распекал" Рыжика. Он виновато помахивал пушистым хвостом, просил прощения, лизал мне руки. Всем своим поведением он говорил: "И сам не понимаю, как это случилось, хозяин! Больше не буду!" Я простил его, и это действительно не повторилось. Рыжик постепенно осваивал "технику" утиной охоты, становился таким же дельным помощником, как Зента.
Первые успехи вскружили мне голову. Мысль моя вознеслась высоко. Я уже предвидел день, когда приглашу кинологов, покажу им работу Рыжика: – Новая порода охотничьей собаки. Прошу любить и жаловать.
И вот настал день, когда надо было испытать Рыжика в лесу: на боровой дичи. С уток-то я начал потому, что там вся работа на виду, в лесу же труднее следить за поиском, за стойкой.
И после утиных охот казалось мне, совершенно безопасно пустить лисовина по тетеревам. И мы отправились в лес...
Сперва Рыжик бегал рядом с Зентой, а затем куда-то исчез.
Я давал позывные. Лисовин не шел на свисток.
– Зента! Рыжик пропал! Ищи Рыжика! Собака знала эту команду. Так мы часто играли на усадьбе. Лисенок прятался в копнах соломы или в бурьяне, и Зента отыскивала его. Минут через десять послышался лай Зенты. Я пошагал на голос. Собака стояла у входа в жилую лисью нору, отрывисто и сердито тявкала. Временами лай переходил в растерянный визг.
"С ума спятил, дурашка!– корила она приемыша.– Выходи скорее!" Мне стало все ясно. Инстинкт рода увлек Рыжика в подземное логово. Он слышал голос "матери" и не отзывался. Ему было хорошо и уютно в норе.
На всякий случай я дунул в свисток. Лисовин не выходил. Со мною не было ни топора, ни лопаты, чтоб откопать предательскую нору. Да и какой смысл копать? Разве поправишь непоправимое? Я отозвал собаку, двинулся к дому. Зента дважды поворачивала назад, жалобно тявкала там, где остался ее непутевый "сын". Как не хотелось ей возвращаться без него в деревню! Слезы, крупные, чистые слезы катились из собачьих глаз...
Была еще маленькая надежда: Рыжик опомнится и, проголодавшись, вернется на второй или третий день.
Рыжик не вернулся.
Мы с Зентой по-прежнему охотимся в том лесу. Иногда я даю резкие позывные, останавливаюсь. Мне думается – лисовин выбежит из кустов и радостно прыгнет на грудь.
Зента стоит рядом и ждет. В добрых глазах ее напряжение, боль.
– Рыжик! – зову я.
Никто не отзывается. Тишина...